Целуя ее, я одновременно ласкал рукой груди и живот. Аля лежала, замерев, изредка конвульсивно вздрагивая, когда ощущения были слишком острыми. Наконец я дошел губами до мочки уха, а рукой до кустика волос внизу живота.
Ноги у девушки были плотно сжаты, и я чуть просунул палец между ними. Под моей рукой мелко дрожали мускулы. Я попытался, не применяя силы, развести ноги, но они еще сильнее сжались…
…Наивно было думать, что девушка выросшая на природе, да еще и проведшая всю жизнь в людской, не была знакома с механикой зачатия. Она, несомненно, понимала, к чему я стремлюсь, но из боязни греха и из инстинкта самосохранения стремилась противостоять этому.
В принципе, она была права. На ее памяти, думаю, было достаточно примеров мужского коварства, насилия и сломленных женских судеб. Не ее вина, что она знала только животную сторону отношений мужчин и женщин, очень редко освященную и облагороженную любовью. В конце концов, кто я для нее — чужой скучающий барин, обманной лаской завлекший бедную сироту.
С другой стороны, не думая и не представляя возможности долгосрочных отношений, я и сам не хотел брать грех на душу, какой бы желанной ни была для меня Алевтина. Мне, кстати, никогда не нравились разовые связи. В любом деле нужна слаженность партнеров, особенно таком значимом…
Достаточно грамотный в сексе, во всяком случае, для восемнадцатого века, я понимал, что если хочу завоевать эту женщину, то должен буду преодолеть целый комплекс почти непреодолимых преград. Пока что нас объединяло только желание быть вместе. Все остальное, от опыта до ментальности, у нас было просто несовместимо.
Мне нужно быть мудрым и терпеливым, ей — хотеть измениться.
…Я продолжал ласкать ее, почти не проявляя агрессии. Мы оба устали от возбуждения. Нужно было на что-то решаться, или соединяться, или оставить друг друга в покое.
— Барин, — вдруг сказала Алевтина, — ты же обещал меня пожалеть.
Я как будто споткнулся на бегу.
После поэтического безумия этой ночи меня нечаянно приложили об стену. Я встал с постели и, подойдя к окну, зажег стоящую на подоконнике свечу. Комната осветилась неверным колеблющимся светом. На востоке небо начинало розоветь.
Я хотел закурить, потом раздумал.
— Барин, — послышался тихий шепот. — если ты обижаешься, я согласная.
Я сел в ногах кровати и взял в руки маленькие девичьи ступни. Меня всегда поражали и женская мелочная расчетливость, и самопожертвование. Прямо как по Карлу Марксу: «Единство и борьба противоположностей».
Ступни у девушки были жесткие, с толстой кожей на подошвах от постоянной ходьбы босиком.
— Сладко-то как, — грустно сказала она, поджимая ноги, — однако ж, все это баловство.
— Без баловства и людей на земле не было бы, — сообщил я ей прописную истину.
Она меня не слушала. Ее в данную минуту больше волновало то, что я вижу ее шершавые, в цыпках ноги. Она попыталась убрать их из моих рук.
Я выпустил ступни и начал гладить ее икры и колени. Аля подтянула ступни под ягодицы, освободив мне этим место на кровати.
Я переполз ей в ноги и лег так, что мне стало видно ее снизу.
Она вцепилась пальцами в простыню и сжала колени. Между икр, в мечущемся, неверном свете свечи, в конце сведенных бедер, я видел прекрасное и загадочное женское таинство.
У меня мгновенно пересохло во рту.
Опять надвигалась неконтролируемая, дикая страсть. Я закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, борясь со зверем внутри себя.
Девушка лежала, не шевелясь, конвульсивно сжимая и разжимая руки.
Я гладил ее бедра и колени, постепенно разводя их. Она слабо сопротивлялась, позволяя мне раскрыть себя.
— Барин, барин, — сорвался с ее губ угасающий шепот.
Тело девушки обмякло, и ноги бессильно распались на стороны. Она была в глубоком обмороке. Я провозился около получаса, пока Аля полностью не пришла в себя.
Сексуальный накал прошел, и начинать все с начала у меня не было сил. Аля тихо лежала на боку и, не моргая, глядела на меня темными ночными глазами. Нудно звенели комары.
Я намазал ее и себя защитным кремом, опустил голову на подушку и провалился в сон.
Проснулся я около восьми часов утра от стука в дверь. Али в комнате уже не было. Попросив подождать, я встал и оделся. За дверями стоял незнакомый франтоватый мужичок в косоворотке, воняющих дегтем «смазных» сапогах, затейливо стриженный «в скобку». Как я уже упоминал, прически у мужчин были двух типов: «в скобку» и «под горшок». Для любознательных могу пояснить разницу: в первом случае на голову надевался горшок, и все торчащие из-под него волосы обрезались по кругу; во втором — волосы сзади и с боков ровнялись на одном уровне, а впереди выстригалась челка над глазами. Получалась франтоватая модельная прическа.
Разбудивший меня мужичок был именно таким франтом. Судя по сопровождавшему его запаху, с приличного бодуна.
— Чего тебе? — спросил я, рассматривая сверху вниз его намазанную деревянным маслом, лоснящуюся голову.
— Мыться прикажете? — угрюмо спросил он, не глядя на меня.
— Давай, — согласился я.
Я не очень представлял, как в старину решались немаловажные проблемы личной гигиены.
Если верить Корнею Чуковскому, то это должен быть «умывальник, кривоногий и кривой». Помнил я и иллюстрацию из «Мойдодыра», однако это было в начале двадцатого века, а никак не в восемнадцатом. Ничего похожего на приспособления для умывания я пока в доме не встречал.
После довольно долгого отсутствия вернулся мой мужичок с фаянсовым кувшином, а за ним два подростка внесли деревянную бадейку.
— Слить тебе, барин? — равнодушно спросил лакей, глядя не на меня, а в сторону.
— Спасибо, сам управлюсь.
— Нужен буду, кликни, — скорбно вздохнув, сказал мужичок и вышел из комнаты.
Управляться без посторонней помощи было неудобно. Но еще неудобнее, рассудил я, демонстрировать неподготовленной аудитории жиллетовскую бритву и зубную щетку.
Моя «нестандартная», мягко говоря, одежда и так вызывала интерес, близкий к панике.
Представляю, какие мифы пробудил бы тюбик с зубной пастой!
Кувшин с водой был большой и тяжелый. Чтобы выйти из положения, я поставил его на край стола, а под него пододвинул деревянную бадейку.
В это время в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошел Антон Иванович.
Несмотря на наши вчерашние злоупотребления горячительными напитками, он был свеж и румян, как майское утро.
— Долго спишь, сродственник, — вместо приветствия сказал он, широко улыбаясь. — Я уже к заутрене сходил, искупался, а теперь тебя жду к завтраку. Ты что это один моешься? — удивленно спросил он, глядя на мои приготовления.