Мое огорчение не осталось незамеченным. Марья Ивановна объяснила его причину. После чего разговор сделался общим. Кирасиры произвели на провинциальных красавиц такое большое впечатление, что, к досаде Антона Ивановича, он был временно отодвинут, на второй план. Дамы, забыв о нем, предались сладким воспоминаниям о недавних празднествах, устроенных в честь столичных гостей.
Тема оказалась столь содержательной, что толков и пересудов должно было хватить не только до вечера, но пожалуй, на добрую пару лет.
— Ах, — воскликнула одна из присутствующих женщин, упитанная матрона, по имени Нина Васильевна, — об этом можно написать роман. Если бы здесь жили сочинители! Помните, как корнет фон Баден смотрел на Людмилу Павловну, как он чувствовал, как страдал — просто юный Вертер!
— Ах, Нина Васильевна! — смутившись, ответствовала ей симпатичная блондинка, по-видимому, та самая Людмила Павловна. — Вы право…
Далее последовала длинная французская тирада, которой я, к сожалению, не понял. Поэтому хотя и являюсь в какой-то мере сочинителем, но до сего дня так и не знаю истинного отношение самой Людмилы Павловны к юному корнету, как и корнета к губернской красавице.
В процессе общения прелестницы стали проявляться как индивидуальности, и я начал выделять из общего кружевного, кудрявого очарования представительниц губернского бомонда отдельные интересные личности.
Общее же у них было то, что почти все дамы были милы, романтичны и меланхоличны по моде своего времени и, честно говоря, мне очень понравились. В них ощущалась наивная чистота помыслов и не испорченная расчетами искренность, меня восхищала их трогательная чувствительность, способность видеть мир праздничным, и мне стало обидно за наших современных женщин, вынужденных колотиться в жестоких условиях борьбы за существование.
Конечно, я мог предположить, что эти нежные создания хлещут по щекам горничных и отправляют на порку пропившихся буфетчиков, но что-то мне мешало видеть в них не милых женщин, а безжалостных крепостниц. Даже губернаторша, при близком знакомстве, оказалась очень приятной теткой без особых понтов и залетов.
Державное величие, вызвавшее у меня вначале знакомства внутренний протест, само собой исчезло, и теперь, успокоившись за здоровье мужа, она по-простецки веселилась со своими фрейлинами, трунила над другими и не обижалась на шутки в свой адрес.
Наше общение складывалось как нельзя приятно. Антон Иванович, поднатужившись, сумел вклинить между рассказами о великолепных кирасирах, свой более скромный лейб-егерский мундир, завладел вниманием Чичериной и был вполне счастлив.
Один я пребывал в беспокойстве. Мне никак не удавалось навести разговор на интересующий меня предмет.
Присутствующие говорили обо всём, кроме цели пребывания в городе кавалерийского отряда. Когда же я, потеряв терпение, прямо спросил, что собственно нужно было кирасирам в губернском городе, мне так же прямо ответили, что были они здесь по казенной надобности.
В конце концов, уяснив, что наскоком я ничего не добьюсь, и что следующий день всё равно придется посвятить больному генералу, я перестал форсировать события, и стал просто наслаждаться приятным женским обществом.
Чахнуть от неутоленной любви, как юный Вертер или бедная Лиза у меня почему-то не получалось. Красивые женщины продолжали меня интересовать даже на пике влюбленности.
Одна моя знакомая из двадцатого века, оправдывая частые увлечения мужа на стороне, сказала мудрую фразу: «Ну, любит он баб, а кто их не любит!»
Между тем приятное времяпрепровождение продолжалось. Помня о спящем больном, дамы не дошли до музицирования и шарад, но, в остальном, резвились и шалили, как девчонки. Антон Иванович казался совершенно очарованным прелестной хозяйской племянницей и не мог этого скрыть, чем дал повод к бесчисленным шуткам и подтруниваниям. Анна Семеновна краснела, бледнела, сам же поручик казалось ничего, кроме ямочек на щеках Чичериной не замечал.
Я напропалую ухаживал за хозяйкой и параллельно бросал любопытные взгляды на молодую даму, чем-то меня привлекающую. В отличие от остальных «фрейлин», была она не в светлом, а темном платье, очень выгодно подчеркивающем ее матовую кожу. Ее темные волосы были уложены в затейливую высокую прическу, оставляющую открытой высокую, гордую шею с беззащитными голубыми жилками. У брюнетки были большие темные глаза с загадочным выражением, великолепные плечи, красивые округлые груди до половины обнаженные в глубоком декольте, и какая-то смущающая, скрытая сексуальность.
Обратил я на нее особое внимание тогда, когда нечаянно подумал, что она похожа на героиню какого-то русского романа. Такой могла стать Татьяна Ларина, останься она жить в провинции. Было в этой женщине что-то и от Анны Карениной, еще не встретившей своего Вронского. Короче говоря, загадочная красавица была с большой изюминкой. То, что она незаурядна, чувствовалось по волевой складке у губ и абрису округлого, тяжеловатого подбородка.
Вела она себя отлично от остальных: не так, как все самозабвенно резвилась, иногда внезапно задумывалась, выключаясь из общего веселья. Мне показалось, что я совсем не обратил на себя ее внимания. Впрочем, винить за это я должен был не свою заурядность, а исключительно портного Котомкина, в чьем парадном сюртуке я чувствовал себя в стильной гостиной губернаторши, как бомж на вернисаже. Все недостатки моей одежды особенно хорошо были видны рядом с безупречно сшитым фраком Вульфа и отменно сидящим мундиром предка.
Графиня единственная заметила мою заинтересованность грустной красавицей, и когда нас никто не слышал, как бы между прочим посплетничала о ней. Звали интересную брюнетку Елизаветой Генриховной Вудхарс, была она обрусевшей немкой и женой английского джентльмена, возглавившего полярную экспедицию в российское Заполярье.
Она познакомилась со своим будущим мужем в Петербурге, где Джон Вудхарс добивался у властей разрешения на проведение экспедиции. Отец Елизаветы Генриховны был влиятельной личностью в финансовых кругах и помог молодому англичанину продавить бюрократические препоны. В конце концов, всё благополучно разрешилось: Джон получил и разрешение, и красавицу жену. Молодые прожили всего полгода, пока готовилась экспедиция. Почему-то базовым, для броска на север, Вудхарс выбрал этот губернский центр и здесь же, не пожелав вернуться в Петербург, осталась его ждать молодая жена.
Экспедиция была рассчитана минимум на три года, со дня отбытия Вудхарса прошло уже около двух, и Елизавета Генриховна стала здесь почти своей.
