Легко было представить у швартовых чугунных столбов белокрылый парусник сиятельного князя и неказистый охранный бот с пушечкой на носу. Но в 90-е годы миниатюрный голицынский порт опустел. Летом, правда, здесь ещё бывали ватаги мальчишек, ныряя «головкой вниз» с причала, да ухватистые рыбаки на утренних и вечерних зорьках. Теперь же между поржавелыми швартовыми столбами вытянулась свежеструганная скамья, и Ордыбьев, едва заметным кивком головы, приказал Челубею, о существовании которого я и позабыл, присесть и ждать. Меня же увлёк на песчаную косу по замысловато петляющей тропе, выложенной чугунными плитами — тоже старинными, поржавелыми, к двум розовым гранитам с выдолбленными углублениями, в которые были вставлены теплые сидения.
Мы оказались как бы внизу, на уровне червонной ряби, и было крайне непривычно взглядывать на круто поднимающееся к ало-пепельным облакам Княжеское взгорье и на сухую, пустынную плоскость противоположного берега, ограниченную в дали ребристой чернотой леса, из-за которого сиятельно, мощно вырывалось нежно-золотистое свечение. Здесь ощущался леденящий холодок стремительного окского потока и невольно в мыслях возникали сравнения с быстро пролётным Временем, а необъятный купол небес причащал к Вечности.
— Присядем, — предложил Ордыбьев. — Каменные кресла, надеюсь, не ознобят нас. Через двадцать минут, — добавил в печальной задумчивости, — наступит мрак. Да, непроницаемый мрак. Правда, при яркой луне здесь призрачно. Поверьте, иногда кажется, что звезды опускаются на воду, и будто бы не отсветом, а самой сущностью. Предполагаю, — продолжал он в той же печальной тональности, но я почувствовал — обидчиво, — как вы меня воспринимаете. Мол, мафиози, разбогатевший на ограблении народа. А ведь это тот же отсвет, но не сущность. Поверьте, мной движут совершенно иные мотивы. Вот вы, наверняка, думаете: мол, графа ему, как Семёну, мало, в ханы рвётся. А я не рвусь, я им родился, и знал об этом с детства. Тогда ещё, когда за это могли не то что наказать, а ликвидировать.
— И кто же вам об этом поведал? Отец? Мать?
— Нет, дед. Отец у меня был очень советским. Мужественный человек, военный лётчик, истребитель… Вы знаете такую песенку, грустную, конечно?
Он тихо запел:
То взлёт, то посадка,
То снег, то дожди,
Сырая палатка
И писем не жди.
Идет молчаливо
В распадок рассвет.
Уходишь: «Счастливо!»
Приходишь: «Привет!»
— Отца я не помню, — говорил Ордыбьев так же тихо, как и пел, но в безветренной тишине заката можно было и шептать — всё равно далеко слышалось. — Впрочем, не помню и мать. Она вскоре вышла замуж за другого лётчика. Ко мне, то есть моему деду по отцу, у которого я жил, не приехала. Она тоже прожила недолго, утонула в Дону, у Азова. Попала, купаясь, в сомовую яму, а плавать не умела. Только годы спустя, когда я подрос, мне сказал об этом дед.
Я жил с дедом и бабкой в Нижнем Новгороде, в бывшем городе Горьком. Чем занимался мой дед, было непонятно, но жили мы в полном достатке. Раз в неделю, часа на два, дед посещал ту или иную баню, где ему устраивали богатое чаепитие. Не то ревизовал, не то дань собирал, — усмехнулся он. — Иногда брал и меня с собой. Я замечал, как перед дедом лебезят, кланяются, целуют руки. Меня это возмущало. Дед добродушно, но хитро посмеивался и хранил тайну…
Именно там, на песчаной окской косе, сидя в удобном ложе розового валуна, Ордыбьев повёл свой исповедальный монолог, который, честно скажу, вызвал у меня шок, — шокирует и до сих пор! Более того, пугает. Исповедь — не спор, не острые разногласия по политическим или историософским проблемам, а истинная правда.
— В тринадцать лет, — рассказывал Ордыбьев, — дед повёз меня в село Ордыбьево. Нас там поджидала большая толпа во главе с муллой. Когда мы вышли из машины, все упали на колени, благодаря Аллаха и кланяясь до земли. И на коленях поползли к нам, чтобы ухватить для поцелуя руку или припасть щекой к ногам. Я был в ужасе, но именно там и тогда я узнал, что являюсь потомком ханского рода.
Все в тот день молили Аллаха, чтобы он помог восстановить мечеть в Ордыбьеве. Дед указал на меня и сказал: «Это сделает он, ваш будущий повелитель».
После той летней поездки в Ордыбьево каждый день до конца школьных каникул дед напевно излагал мне предания нашего рода, а потом повел в таинственный дом, где мне показали большую рукописную книгу в потертом кожаном переплёте с серебряными застёжками, написанную по-арабски. Вскоре дряхлый мулла принялся обучать меня арабскому языку. С тех пор я живу двойной жизнью. То, что знаю я, мало кто знает. То, что могу я, могут единицы.
В школе и в институте я был среди первых, но, как меня учили, до срока не самым первым. Вся моя юность прошла среди стариков. Они преданно любили меня и открывали многие тайны. Они же определили мою жизненную стезю: пребывание во власти. Они же поставили сверхзадачу: возрождение ислама. Между прочим, мечеть в Ордыбьеве была восстановлена ещё в мои райкомовские годы. Они же объявили, что главная цель для меня будет открыта позже, когда наступят иные сроки. Они наступили после крушения СССР.
Он помолчал; и я, завороженный его признаниями, не проронил ни слова.
— Вы спрашивали меня: знал ли я о грядущей катастрофе? — Ордыбьев снисходительно усмехнулся. — Как вы теперь думаете?
— Думаю, что предполагали, а потому подталкивали события.
— Пусть будет так. Но почему вы не захотели сказать: готовили их?
— Это слишком ответственное утверждение, которое требует доказательств. Кроме того, я сомневаюсь в этом.
— Правильно. Готовили их другие: иудеи! Иначе, откуда взялась эта хорошо спаянная команда «демократов»? Безусловно, молодую элиту заранее воспитывали…
— Как и вас?
— Вероятно… Вероятно, как и меня, — подтвердил он. — Хотя у нас и совпадали цели, но они пришли разрушать, чтобы бешено нажиться, как в семнадцатом, а мы будем завоевывать и строить. Воссоздавать наше исконное.
— И что же ваше исконное? — спросил я чуть иронично, подчеркнув слово «исконное».
— Моя главная цель — воссоздать на развалинах России Касимовское царство. Если хотите — ханство. Но лучше утвердить халифат.[9] Я убежден, что власть в будущем — это симбиоз вождя и муллы, — твердо, серьёзно и горделиво произнёс Ордыбьев. — Вас это шокирует?
— Да, безусловно… Впрочем, я уже читал в газетах призывы к созданию Казанского халифата. — Мне сделалось нервически смешно, и я ничего не мог с собой поделать. — Так почему же, — и нервический смешок прорвался между слов, — не воссоздать сразу Золотую Орду?
— А вы зря смеетесь, — остудно заметил Ордыбьев. — Наверное, не с тем названием, но по сути — почему бы и нет? Кстати, такая сверхзадача уже бродит в умах, и я не вижу в этом невозможного. Аллаху это угодно!
— Да бросьте вы! — воскликнул я, теряя самообладание. — Кто может в такое поверить? Это — галлюцинации! Извините, но похоже на болезнь рассудка. Или сильное переутомление. Такое просто немыслимо!
— Однако скажите мне, — жестко и холодно отвечал Ордыбьев, — кто верил ещё в ноябре — да, да, в ноябре — девяносто первого года, что в декабре Советского Союза не станет? Кто, скажите?! Кто был такой разумный? Вы были?
— Нет… Пожалуй, нет.
— Кто верит сейчас в расчленение России? В её развал на три части или на восемь, десять, двадцать государств? Кричат, возмущаются, но — не верят! А события надо опережать, хотя бы на шаг, как вы сами справедливо заметили. Неизбежные события. Так почему же невозможно, неестественно воссоздание исторической территории татарского проживания? Так почему мне не быть предтечей? В конце концов, общее дело довершит сын. Но я сам хочу быть торжествующим победителем! Во мне как бы проросла великая идея; я ей служу и верю в её осуществление. И каждый день повторяю: Аллаху это угодно!
III
Мне казалось, что меня полонит сумасшествие; вот-вот охватит юродивое чудачество — начну биться в иступлённом смехе, может быть, в плаксивых конвульсиях, или возопию в истеричных рыданиях: мол, не могу! не надо! не хочу!.. Да, не хочу подобное слышать, воспринимать, обсуждать, оспаривать, потому что бред! бред! бред!.. Какое-то всамделишное с-ума-сшествие…
Однако: какой год идёт война в Чечне, с независимой Ичкерией?.. А если вспомнить пресловутых советологов, которые предрекают не только расчленение России, но и нескончаемые внутренние войны на её распадающейся территории…
В наступивших сумерках мне просто сделалось страшно. Я оглянулся — и конвульсивно вздрогнул, отпрянул, чуть не упал. На причале стояли две машины: мой белый «жигулёнок» и ордыбьевский «мерседес». Около него в полусвете вытянулись две фигуры, расставив ноги. Я непослушной рукой достал из кармана ключи от зажигания, показал Ордыбьеву. На его мертвенном в сумерках лице изобразилась презрительная усмешка. Он проговорил устало, ледяным тоном внушения:
