В наступивших сумерках мне просто сделалось страшно. Я оглянулся — и конвульсивно вздрогнул, отпрянул, чуть не упал. На причале стояли две машины: мой белый «жигулёнок» и ордыбьевский «мерседес». Около него в полусвете вытянулись две фигуры, расставив ноги. Я непослушной рукой достал из кармана ключи от зажигания, показал Ордыбьеву. На его мертвенном в сумерках лице изобразилась презрительная усмешка. Он проговорил устало, ледяным тоном внушения:
— Теперь вы знаете, что мы всё можем. Теперь вы слишком много знаете, чтобы не выбрать одно из двух. Третьего не дано. Если вы окажетесь с нами, то будете достойно вознаграждены. Нам нужны умные перья. Наше дело нуждается в летописцах.
— Простите, но я не татарин, — и опять, помимо воли, прыснул нервическим смешком; и самому же сделалось противно. — Поймите: не та-та-рин.
— А разве орда была единоплеменной? — свысока и повелительно возразил он. — Разве монгольской? Нет. Но! Единый закон, единая вера, единые обычаи и — единовластие! Четыре прописные истины. А кроме того, повелитель — вне критики и вне условий, предназначенных другим. Но! — Он сделал паузу. — Повелитель нуждается в разумном окружении, и ему безразличны происхождение, убеждения и даже верования тех, кто преданно ему служит. Напомню ещё одну истину: в каждом русском есть хоть капля татарской крови.
— Н-да, этого, пожалуй, не оспоришь.
— И в заключение: если не согласны, то обо всём забудьте — и навсегда! Третьего, действительно, не дано. Потому что нежелательному свидетелю лучше не жить.
Эта угроза оказалась для меня восстановительным ударом, и я наконец-то справился со своим нервическим смешком. Сухо возразил:
— Вы очень строги ко мне. Разве я напрашивался в свидетели? Тем более, в нежелательные?
— Вы правы, — тут же смягчился он, и тон его уже не был ни высокомерным, ни повелительным. — Однако так получилось, и отныне ничего от меня не зависит. Я сам — раб обстоятельств.
— Точнее сказать: заблуждений.
— Может быть, и заблуждений. Хотя я по-другому формулирую: Великих Целей. Да, с прописных букв! И я рад быть рабом Великих Целей. Они возвышают меня. Да, они как недосягаемые вершины гор, устремлённые в само Небо. А я подобен муравью-скалолазу. Но я знаю, что делаю великое дело и служу Вечному. И вас призываю к тому же. Но вы, даже подумав, вряд ли согласитесь.
— Почему, всё же, вы так уверены?
— Потому, что я выяснил ваши взгляды. Для меня они — противоположны, если не сказать больше: враждебны. Но вы их не перемените.
— Благодарю за откровенность. А не желаете ли услышать мою?
— Безусловно, желаю. И буду искренне благодарен. Убеждён, что знать — хоть наполовину, хоть на четверть — мнение противника, пусть горькое, и обидное, в тысячу раз полезнее, в миллион раз важнее, чем слушать сладкий хор похвал от мнимых друзей.
— Вы меня определили в противники, не пожелав назвать врагом. Хотя мои взгляды для вас и враждебны…
— Не придавайте значения. Но по большой правде, по истине — так и есть!
— Вы фанатик, Ордыбьев. Ваш фанатизм, ваши Великие Цели приведут ко многим несчастьям. Вы воскрешаете тёмное прошлое. Только наивные люди — к сожалению, их подавляющее большинство — могут принять ваши фанатичные фантазии. Но, нет, это — не фантазии. Это — очень серьёзно.
— Почему вы так думаете? Кстати, политик обязан быть фанатиком, чтобы за ним пошли тысячи… сотни тысяч!
— Вот уж чего не ожидал встретить в умирающих Гольцах! — воскликнул я. — Политики! Идейности! Думал, наслаждаются бешеными деньгами, впрочем, граф…
— Не надо о нём, прошу вас, — мрачно потребовал Ордыбьев. — Я думаю, Пупыря придётся убрать. То есть заменить, — поправился он, — знакомым вам антикваром.
— Майором Базлыковым? — притворно удивился я. — Разве он у вас служит?
— Да, в моем концерне, заведует бензозаправкой, и кличка у него прежняя — Антиквар. Этот достаточно умён, и уже, как вы поняли, сделал правильный выбор. — Ордыбьев повернулся ко мне, и я почувствовал его испытующий взгляд: чёрные глаза кольнули, как остриё булатного кинжала. — Вы знаете его историю?
— Какую историю? Как он расстался с лавкой древностей? — притворился я.
— Нет, последнюю, как попал в долговую яму?
— Нет, не знаю, — соврал я.
— Ну и знать не надо. Главное он сделал правильный выбор, — твёрдо повторил Ордыбьев.
Это значит, понял я, в «долговой яме», а натурально — в подвальном каменном мешке, холодном и тёмном, Базлыков сломался, то есть сделался, в чём, собственно говоря, он и сам признался, рабом. Но меня не предал, нет, судя по всему, обо мне не обмолвился… А вот себя предал… И чудовищно пострадала его преданная жена Оля… Знает ли Ордыбьев о ней, о её трагедии?
Я не желал дальнейшего разговора. Уже упала ночь — по-осеннему чёрная, хотя и проглядная. На юго-востоке срезом спелой дыни утвердилась луна — нежно-оранжевая, светящаяся изнутри. Ярко сияла одинокая ближняя звезда, а под небесным куполом серебристо-зернистой россыпью встали созвездия. Была, всеобъемлющая тишина, и лишь редкими порывами набегал ветерок. Ни уходить, ни спорить не хотелось; и ощущалось слияние с природой и как бы даже телесное, мистическое растворение в ночи. Но Ордыбьев оставался упрямо настойчив:
— И всё-таки, завершим разговор. Почему вы считаете, что я воскрешаю прошлое, к тому же тёмное, а не взываю к будущему?
— Ах, Мухаммед Арсанович, — вздохнул я, — слишком серьёзная тема. Отвечу образно, может быть, чересчур отталкивающим примером. Вы, конечно, знаете, что холерные кладбища всюду существуют отдельно. Потому что, если разрывать могилы для новых захоронений, то, значит, выпускать наружу холерную бациллу. Впрочем, слишком мрачный образ.
— Отчего же, продолжайте. По крайней мере, убедительный.
— Это, во-первых, о тёмном прошлом. А во-вторых, о светлом будущем на основе ислама. Россия по сути своей страна христианская, православная. Её можно покорить, как Батый в тринадцатом веке, но вывернуть из неё православную душу невозможно.
— Она давно уже не православная, — зло бросил Ордыбьев.
— Но и не мусульманская, — резко ответил я.
— Пожалуй, на сегодня хватит, — мрачно сказал он.
— Пожалуй, да, — глухо откликнулся я.
IV
Ордыбьев поднял руку, казалось бы, невидимую в темноте, и тут же к нам с ярким фонарем устремился Челубей. Мы поднялись, поджидая человека-гору. Потом громадный охранник двигался сбоку, по песку и сухостою, освещая Хозяину-Господину-Суверену твердые плиты чугунной тропы. Я следовал за ним. На причале он мизинцем поманил косматого Шамиля, белые зубы которого сверкали и в ночи.
— Что там? — спросил хмуро.
— Плоха, хазаын, — отвечал тот, поцокав осуждающе языком. — Сэмен дэвки вызвал. Опят засэданью устроыл. Свой кабэнэт. Дэвки вся голый. Вокруг стол. Ла мур. Вот так, — и он согнулся, показывая как: растопырил ноги и вытянул руки. — Родька и Ромка, совсэм пьян, тоже голый. Охрана сбэжал — тоже голый. Граф’ын на крэсла сыдыт, тоже голый. Дэвка на колэнка стал. Дуло дрэвный пыстол лыжит. Он заряжен.
— Хватит! — рыкнул сквозь зубы Ордыбьев. Отброшенным мизинцем указал; мол, на место! Шамиль, как напуганный волк, пружинисто отскочил в темноту.
— Слышали о графских художествах? Совсем распоясался, — возмущенно бросил Ордыбьев. — Свальный грех устроил. Содом и Гоморру. Не в первый раз уже! Совсем забыл, кто его вытащил на верх. Непамятлив русский человек! — И добавил сквозь зубы, непрощающе: — Вообразил себя неуязвимым. Но ведь такого не бывает.
Он ждал, что я поддержу его возмущение, но я промолчал. В конце концов, говорить нам уже было не о чем, раз мы противники. И тут вспомнилось, ради чего я сюда приехал. Теперь я получил тот редкий шанс, когда мог, хоть как-то отомстить Ордыбьеву за всё неправедное и жестокое, сотворённое под его властной рукой. Моральные уродства его главного подручного оказались за пределами даже нынешней вседозволенности. К тому же, фальшивое сиятельство чрезмерно распоясалось в своей безнаказанности. Задуманная мной изобличительная статья, безусловно, может нанести памятливый, а, возможно, и непоправимый ущерб не только личному престижу олигарха, но и разрекламированному имиджу его многопрофильного концерна.
Однако не избежать и жертв, вновь тревожно подумалось мне. Прежде всего вскрытие всей правды непременно переломит жизнь бывшего антиквара, комбата Базлыкова и его бесконечно униженной жены. А уж то, что я и сам могу пострадать, в расчёт не бралось — не привыкать! Но всплыло и другое: неуступчивая, многолетняя борьба Надежды Дмитриевны Ловчевой оказалась проигранной, и, в общем, завершилась печально…
И всё же: как поступать?.. Да, как поступать?! Шанс ведь редкий, и его нельзя упустить! И тут я решил проверить Ордыбьева на испуг, или хотя бы вытянуть из него какое-то откровение, которое подскажет дальнейший поворот событий.
