Энца спрыгнула с повозки на землю, позвонила в колокольчик у входа в монастырь и стала ждать. Вскоре дверь открыла сестра Доменика.
– Сестра, меня зовут Энца Раванелли. Я из Скильпарио.
– Чем могу тебе помочь?
– Я ищу Чиро Ладзари.
– Чиро? – Сестра быстро огляделась. – Зачем тебе он понадобился?
– Я встретила его в день похорон своей сестры. Он копал могилу.
– Ох, понимаю.
– И я бы хотела поблагодарить его.
– Он здесь больше не живет, – тихо сказала сестра Доменика.
– Куда же он уехал?
– Я бы предпочла этого не говорить, – ответила монахиня.
– Ясно.
Опустив взгляд, Энца смотрела на свои руки. Должно быть, Чиро пустился на поиски приключений. Может, подался на юг, в портовые города, чтобы плавать на рыбацких шхунах, или на запад, в мраморные карьеры. Все, что Энца знала, – он уехал не прощаясь, и это значило, что он не чувствует к ней того же, что она чувствовала к нему.
– Может быть, я смогу что-то ему передать, – тихо сказала сестра, окинув взглядом площадь.
– Нет, сестра, ничего передавать не надо. Простите, что побеспокоила.
Энца взобралась обратно на козлы, проверила адрес на посылке и направила Чипи через площадь, а потом вверх по улице. Она плакала, толком сама не зная почему. В самом деле, что, как она думала, должно было случиться? На какие слова Чиро она надеялась?
Выехав за пределы Вильминоре, Чипи остановился. Он не знал, в какую сторону поворачивать, и Энца слегка шевельнула поводья. С высоты козел она смотрела на долину и спрашивала, правильно ли повела себя тогда с Чиро Ладзари.
8
Монашеская ряса
Una Tonaca del Frate
Безмятежное синее небо с легкими штрихами облаков, как на фресках Тьеполо, раскинулось над Бергамо в то утро, когда Игнацио Фарино прощался с братьями Ладзари на станции.
Игги несколько раз оглядывался на мальчиков со своего насеста на козлах, покуда дорога не повернула и они не скрылись из виду.
Братья смотрели, как удаляется Игги, скрюченный, как набалдашник трости.
У сирот родителей много.
Эдуардо и Чиро прошли через вокзал к платформам. Черные шерстяные брюки и белая рубашка Эдуардо были отглажены. Его китель, изумрудно-зеленого цвета с золотыми эполетами на плечах, все-таки напоминал обноски расформированного альпийского полка, но был чистым, не траченным молью, так что вполне годился – пока Эдуардо не прибудет в семинарию и не наденет рясу.
На Чиро были темно-синие вельветовые рабочие штаны и аккуратно заштопанная, накрахмаленная рубашка из шамбре, а сверху – серое шерстяное пальто с черным кантом. Сестра Эрколина нашла пальто в сумке с пожертвованиями, оставленной на ступенях монастыря, а сестра Анна-Изабель соорудила к нему подкладку из нескольких ярдов шелковой ткани в огурцах, оставшейся от постельного белья, которое монахини шили к свадьбе мэра.
Тем утром, в первых лучах рассвета, сестра Доменика постригла мальчиков, после чего рьяно протерла им головы свежим лимонным соком с каплей чистого спирта. Чиро заметил на это: «Когда сестра Доменика берется за дело, красота причиняет боль».
Монахини выстирали, погладили и заштопали одежду, которую собрали им в дорогу. Чистого белья, носовых платков с вышитыми сестрой Терезой инициалами и носков, связанных сестрой Доменикой, должно было хватить на первое время. Сестры сделали все, что в их силах, чтобы подготовить мальчиков к встрече с новым для них миром – хотя бы внешне.
Эдуардо посмотрел на большие вокзальные часы – на перламутровом циферблате чернели римские цифры. Все в Бергамо казалось более значительным, чем в горах, – даже в том, как здесь узнавали время, была солидность.
Братья уже тосковали по своему городку. Осматривая станцию, они вспоминали, что оставили. У длинного черного поезда, стоявшего на путях, были деревянные подножки, и они напомнили Эдуардо, как монахини выставляли за дверь обувь, чтобы ее почистили. Пассажиры, спешившие к своим вагонам, то и дело натыкались на мальчиков. Эдуардо и Чиро изо всех сил старались не мешать, но на их извинения никто не обращал внимания.
Сами люди здесь были иными. Хорошо одетая публика ничуть не напоминала ремесленников и рабочих с гор. Эти синьоры из Бергамо все были в шитых на заказ костюмах-тройках, а поверх – в пальто из шелковистой шерсти, на головах у них красовались фетровые шляпы с широкими темными лентами, украшенные либо пером, либо элегантным бантом. Мужчины в Вильминоре тоже надевали шляпы, но только из практических соображений, летом – соломенные, дабы защититься от солнца, зимой – шерстяные, дабы уберечься от холода.
Здешние господа носили обувь из крашеной телячьей кожи со вставками из шагрени, на шнурках или пуговицах. В руках у них были саквояжи из тисненой замши. Женщины были одеты по последней моде – длинные юбки и приталенные жакеты. Прически их были увенчаны эффектными шляпками с пышными плюмажами, с облаками вуалей, волной переливавшимися через широкие поля, и с завязанными под подбородком атласными лентами. Дамы словно плыли над землей, слышался лишь шорох юбок да легкий перестук каблучков высоких, застегнутых на пуговицы ботинок, едва касавшихся тротуара.
Эдуардо озирался в поисках четверых молодых людей, к которым он должен был присоединиться, заглядывал в листок с их именами.
– Вот, – сказал Чиро и протянул брату три лиры, которые ему дал Игги.
– Нет, нет, убери это, Чиро.
– Возьми.
– Там, куда я еду, деньги не понадобятся, – сказал Эдуардо.
В смятении от близкого расставания Эдуардо сверлил взглядом гигантские часы, мечтая, чтобы время остановилось. Ему хотелось дать брату что-нибудь на память.
Чиро посмотрел на мамино кольцо с печаткой, с выгравированной на нем хитро закрученной «С».
– И кольцо тоже не вздумай мне предлагать, – сказал Эдуардо.
Чиро рассмеялся:
– Как ты угадал?
– Ты самый щедрый человек из всех, кого я знаю. Ты бы отдал мне свои башмаки, если бы мог. И не стал бы жаловаться, что придется идти в Венецию босиком.
– Да мои ноги в два раза больше твоих, – сказал Чиро.
– К счастью для меня, потому что у тебя безобразные ботинки.
– Это все, что сестра Доменика смогла найти в корзине, – пожал плечами Чиро. – Кроме того, когда ты станешь священником, тебе дадут сутану, воротничок и черные туфли. У тебя никогда не будет недостатка в одежде, это уж точно.
– Францисканцы не носят сутану. Только коричневую рясу из мешковины, подпоясанную старой веревкой. И сандалии.
– Раз уж ты собираешься преодолеть все трудности, чтобы стать священником, я бы хотел, чтобы ты присоединился к шикарному ордену. Ты заслуживаешь тонкого белья из Венсена, как у дона Грегорио. Бедный сирота, ты собираешься стать бедным священником. Прямо как краб, ходящий боком.
