— Смотри, как сильно горит! — вернул я разговор в прежнее русло.
— Я знаю, ты на меня обиделся, но я правда так захотела спать…
— Сон — святое дело, — сказал я, чтобы закрыть тему. — Пойдем досыпать, все равно помочь мы не успеем.
— Пойдем, — согласилась она.
Мы вернулись в избу. Я сразу снял мундир, сапоги и лег. Признаюсь, не без тайного умысла, какого, говорить, думаю, этому нет надобности. Матильда напротив ложиться не спешила, присела к столу, подперла щеку рукой и неотрывно смотрела на свечу. Я самоуверенно надеялся, что она в этот момент думает обо мне, хотел, ее успокоить, что обижаться на нее, у меня особых причин нет, и у нас еще все впереди, но она, не взглянув на меня, дунула на огонек и отправилась спать на свою лавку.
Чего, чего, но такого к себе отношения я никак не ожидал. Правда, скрипеть зубами не стал, но твердо решил, что всякие отношения с «французской шалавой» прекращаю. Хватит этой натурализованной иностранке измываться над русским человеком!
— В упор ее больше видеть не хочу! — твердо решил я.
Я закрыл глаза и попытался заснуть. Может быть, мне это и удалось, но тут за печкой застрекотал сверчок и окончательно вывел меня из равновесия. Я уже хотел встать и выйти наружу, но меня опередила Матильда. Спросила нарочно тихо, чтобы, если сплю не разбудить:
— Тебе не холодно?
Я сначала не хотел отзываться, но потом, все-таки, вежливость победила обиду, и ответил:
— Немного.
— А я совсем замерзла.
Поверить в это было трудно, в избе было тепло, а она еще и укрылась бараньим тулупом. Опять я собрался промолчать, но как-то так вышло, что предложил против собственной воли:
— Тебя погреть?
— Пожалуйста, если тебе не трудно.
Удивительно, но эта простая, бытовая просьба, тотчас пересилила все мои принципы и зароки. Я тотчас подхватился и в два шага достиг ее лавки.
— Ну, куда ты так спешишь, сумасшедший! — прошептала она, когда я сжал ее в объятиях. — Что же ты раньше не пришел, я ждала, ждала…
Это было так по-женски, сваливать вину с больной головы на здоровую, что я и не пытался оправдаться, просто не ответил. Да и не до разговоров нам было. Сошлись, можно сказать, два космоса, две эпохи, два пола. О том, что случилось той ночью, можно говорить только стихами. Пусть не своими, испанского поэта Гарсиа Лорки.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой,
До первой утренней птицы
Меня этой ночью мчала
Атласная кобылица…
Не прекращаясь ни на минуту, длинным, протяжным, почти колокольным звоном, гудел вдалеке набат. Кто-то не жалея рук, колотил и колотил по звонкому железу. Яростно стрекотал за печкой сверчок…
— Давай останемся здесь еще и завтра, — сказала Матильда, когда ни на что иное, кроме разговоров у нас больше не было сил.
Я положил ее всклоченную головку себе на грудь, кончиками пальцев перебирал волосы, дотронулся до раковины уха.
— Щекотно, — сказала она. — Ты еще хочешь?
— Хочу, только пока не могу, — ответил я, удивляясь, откуда столько силы у этой хрупкой женщины. — Может быть, немного поспим?
— Видишь, уже хочешь спать, а еще хвастался, — засмеялась она. — Все вы такие…
Я не ответил, глаза закрылись сами собой. Я попытался их открыть, но вполне трезво осознал, что уже выключился из реальности и сплю.
Потом было пробуждение. Надо мной нависал староста и тряс за плечо. Я с трудом понял, что происходит и проснулся.
— Барин, — бубнил староста, — вставай, у нашего барина рига сгорела! Всю ночь тушили!
— Ну и что? — сердито спросил я. — Мне-то что за дело?
— Как же, все-таки пожар. Мало ли что! — нерешительно сказал он.
— Я слышал набат. Сам дом не пострадал? — вынуждено включился я в разговор.
— Нет, только рига. Хлеба там было… А что, твой товарищ, барыня?
Я посмотрел на своего крепко спящего «товарища». Он разметался на широкой лавке так, что сполз укрывавший тулуп, и скрывать его принадлежность к прекрасной половине человечества было бессмысленно. Я ревниво прикрыл Матильду от чужых глаз и подтвердил его смелую догадку:
— Барыня, но это военная тайна. Ты умеешь хранить тайну?
— Не знаю, — ответил он. — А что это такое?
— О том, что ты видел, никому нельзя говорить. Это секрет!
— А! Тогда ладно. Наше дело маленькое. Барыня так барыня. Ваше дело военное, мне только то чудно, что она с саблей. Опять же скоро обед. Здесь есть будете или у барина?
— Здесь. Мы, наверное, тут пока останемся. Хозяева не обидятся?
— Чего им обижаться, вы же не за так, а деньги платите. За деньги все можно. Во даже самого Христа за тридцать серебреников продали. Понятное дело.
«Барыня», к этому времени уже проснулась и крепилась, чтобы не рассмеяться.
Я ткнул ее под тулупом в бок кулаком. Мужик между тем все не уходил, стоял над нами и чесал в затылке.
— Ладно, — сказал я, — можешь идти.
— Могу, понятное дело. Только, скажу тебе барин, наши бабы посправней твоей будут, — задумчиво сказал он. — Оно, конечно, всякая баба — баба, ничего в ней такого особого нет. Но, — он замолчал и тяжело вздохнул, — если что, то всегда.
Я промолчал, чтобы не затягивать разговор и староста, наконец, ушел.
— Не понравилась я мужику, — смеясь, сказала Матильда, сбрасывая с разгоряченного сном тела тулуп, — а тебе я нравлюсь?
— Нравишься, — честно признался я, с удовольствием на нее глядя. — Только лучше оденься, а то вся деревня сбежится смотреть на голую барыню с саблей.
Матильда вняла совету и дала мне возможность полюбоваться процедурой своего туалета. Потом мы сидели на одной лавке возле окна и вспоминали минувшую ночь. Изба уже выстыла. По крохотному подслеповатому окошку глухо барабанил дождь. Мне не хотелось даже просто выйти наружу, не то, что ехать неведомо куда, по опасным военным дорогам. Матильда, видимо, думала о чем-то подобном, и спросила:
— Зачем люди воюют?
Я пожал плечами. Гипотез по этому поводу, много, только непонятно которая из них правильная.
— Скорее всего, это в человеческом характере, стремление захватить что-нибудь чужое, землю, собственность, женщин.
Действительно, в Австралии, где и территорий, и еды было достаточно, аборигены воевали за женщин.
— Лучше бы люди жили для любви, — благоразумно, сказала Матильда.
Согласиться с ней я не успел, разговор прервала старая крестьянка с дочерью. Они принесли горшки с обедом. Мне примитивная простая еда не очень нравится, но за то время, что я жил в семнадцатом веке, привык довольствоваться малым и не привередничать. Матильда кислые щи и пшенную кашу ела с трудом, но у нее хватило такта, похвалить пищу и поблагодарить хозяек.
