Я, если честно, офонарел. Пришли в такое приличное место, а тут забулдыга разгуливает, с чужих столов водку хватает. Прям привокзальная пивнуха. Не ожидал. А головастик не останавливается: схватил с тарелки кусок ветчины и сжевал его. Тут я начал приходить в себя. Надо, думаю, вывести его аккуратненько, пока он дебош не устроил или, не приведи господь, на нашу скатерть сдачу не выдал. Он, видать, почуял, что сейчас могут начать бить и говорит:
— Вы не обижайтесь, товарищ…, — тут зрение его опять подвело, он пару секунд всматривался в мои петлицы, пытаясь разобрать звание, и продолжил: — Наверное подполковник… Я пьяный, конечно… Но просто не знаю, что делать, — он довольно громко икнул, — трезвым.
Да, думаю, кубари со шпалами в петлицах перепутать — это надо выпить немало. Хорошо, не наоборот, а то ведь в секунду разжалованный подпол мог бы и не сдержаться. Нам тут только мордобоя не хватало. Надо всё это на тормозах спустить, пока мои не вернулись.
— Давай, — говорю я как можно спокойнее, — иди дальше, дорогой товарищ. Выпил на дармовщинку и шагай куда шел.
— А я ведь, — пьяница еще раз опасно икнул и я снова подумал, что пора отвести его подальше, а то парадный китель у меня один, — член Союза советских писателей! Ува-ажаемый человек! Юрий Олеша! Не знаете? — и он, покачнувшись, схватился за край скатерти. Хорошо, я успел придержать ее, а то сейчас бы все наши вкусности на полу оказались.
Тут за головастиком, наконец, прибежали. Советского писателя крепко схватил под руку какой-то его приятель и пьянчужка сразу утратил интерес и к нашему столу, и ко мне. Он обнял своего спутника и начал сетовать на то, что князю «Националя» никакого уважения, что сейчас такое страшное время и его могут убить. «Разве что вилкой тебя тут убьют», — подумал я. Сколько их, этих тонко чувствующих натур, всю войну мужественно обороняли Ашхабад и Алма-Ату? Тоже мне, герои ташкентского фронта. Некоторые хоть работали: писали там что-то, кино снимали, а в основном вот так вот и гульбасили, переживая за себя, любимых. Ишь, не знает он, что трезвым делать. Я бы тебе занятие быстро нашел, засранец.
На этом приключение не кончилось. Через минуту буквально, как бы не раньше, подходит к нашему столу прелестная брюнетка, вся в каком-то блестящем зеленом платье, в ушах каменья, тоже зеленые кстати. Прическа — день, наверное, в парикмахерской сидела, всю эту красоту на голове соорудить. А на лицо вроде знакомая, может, видел ее раньше? И почти трезвая, что примечательно. Подошла уверенно, и без всяких предисловий говорит:
— Вы простите нашего товарища, это он лишнего выпил, не хотел вас обидеть, — улыбнулась так, знаете, приветливо, я невольно в ответ улыбнулся. — И разрешите вас поздравить с высокой наградой, товарищ старший лейтенант.
Ну я встал, понятное дело, поблагодарил, говорю, мол, ничего не произошло (и в самом деле, хлопнул водки советский писатель, да ветчиной зажевал, невелика потеря). И тут наконец-то вернулся комфронта. Увидел брюнетку эту, заулыбался как кот на сметану.
— Добрый вечер, Верочка Александровна, — начал петь Кирпонос, — какая приятная неожиданность, не ожидал даже, что вас тут увижу…
Дамочка тоже давай улыбаться. Видать, знакомцы, да не просто так здрасьте-прощавайте, а как бы даже у них чего не случилось в смысле каких-нибудь амуров. И продолжают они говорить друг дружке всякие приятности, на меня уже внимания никакого не обращая.
Вернулась моя жена, смотрит на меня — мол, что тут произошло, пока я отсутствовала? Что за баба? Я так же молча рукой показываю, потом объясню, погоди.
— Вера Александровна, познакомьтесь, — наконец комфронта вспомнил, что он не один. — Это тоже Вера, только Андреевна, жена моего адъютанта, Петра Соловьева.
Короче, оказалась эта самая брюнетка, дорогие друзья, ни много ни мало, а солистка Большого театра Вера Давыдова! Слыхали? Я тоже нет, оперу я как-то не очень хорошо знаю. Но что умница и красавица — тут я вам ответственно заявляю, что так и есть.
Посидели мы, пообщались. Певица к писательской компании даже не возвращалась: сумочка у нее с собой была. Куда ж женщине без сумочки ходить? Они без нее как без рук. Это она только с виду маленькая, а влезает туда не меньше, чем в солдатский вещмешок. Генерал всё больше со своей знакомой воркует, видать, вопросы оперных постановок его очень сильно интересуют.
Я Вере потихонечку и говорю, давай, мол, уходить. Не будем портить Кирпоносу малину. И громко уже, поднимаясь из-за стола:
— Михаил Петрович, я жену проводить. Спасибо огромное за поздравления, — ну и дальше как положено в таких случаях.
А комфронта мне и говорит, что ждет с утра, в восемь. Наверное, всё же надеется послушать сопрано вблизи, в более уютной обстановке.
____________________
Приложение. Анекдот о плещущеся капусте (оказалось, не все его знают). Представителей разных народов попросили рассказать, как они определяют, что выпили достаточно спиртного. Француз дернул полтинник коньяка, посмотрел в зеркало, открыв рот. Кивнул, дернул еще полтинник. Посмотрел в зеркало, говорит: хватит. Американец дернул шот бурбона, второй. Заглянул в зеркало, дернул еще пару шотов. Снова заглянул, тоже перестал. Наш Ваня накатил стакан первача, второй. Тоже в зеркало глянул, открыв рот. Улыбнулся довольно и еще пару стаканов засадил, капустой квашеной заел. Глянул в зеркало, тоже перестал. Организаторы шоу просят комментариев. "Всё просто, — говорит француз. — Как горло чуть покраснело, я понял, что достаточно". Американец объяснил всё заблестевшими глазами. А Ваня — появившейся в горле плещущейся капустой.
Глава 13
Уж не знаю, получилось ли что у Кирпоноса что с этой певицей или так просто посидели да и разошлись — я бы у него про это даже не подумал спросить. Но когда я пришел в гостиницу с утра пораньше, ходил комфронта по номеру мрачнее тучи. Я молча начал собираться. Вещей у нас на двоих было чуток, но тут главное что-то делать у него на глазах, тогда и можно дождаться, что Михаил Петрович буркнет что-то о причине своего плохого настроения. И не в том дело, что адъютантская работа разве что вытирания начальственной задницы в себя не включает и потому он от настроения командира побольше других зависит. Нет, ребята, тут совсем другое. Ладно, потом расскажу как-нибудь. Мелочь это по сравнению с тем, что после случилось.
— Конотоп не сегодня-завтра оставить придется, — прервал наконец-то молчание комфронта. — Дорога на Киев, считай, открыта. Начинаем отвод.
— Сталин дал добро?
— Нет. Тайком начну. Сначала небоевые части, имущество армии…
Смелый.
Больше комфронта ничего не сказал, а мне и не надо. И так ясно. Вот сейчас всё и решится: получится отвести войска — он на коне. А замкнут немцы кольцо — то лучше опять погибнуть в бою, чем сюда возвращаться. Расстреляют как Павлова, Рычагова…
УРы сопротивляются из последних сил тоже. И там отвод со дня на день надо было начинать, даже если бы Конотоп продолжал держаться. И в отличие от того сентября сорок первого, сейчас всё уже не так. И под Луцком и Бродами, хоть и проиграли сражение, но не один к десяти разменялись. И Конотоп держится до сих пор, хотя должен был пасть уже почти две недели как. И к Кременчугу немцы прут, конечно, но совсем не так как в прошлый раз. Не знаю уже штабных раскладов, я в этом понимаю не очень хорошо, но сдается мне, что немцам, чтобы остановиться, надо совсем немножечко. Нечем наступать будет.
— Ты остаешься, — вывел меня из раздумий голос Кирпоноса.
От неожиданности я даже уронил то, что держал в руках. Парадный китель свой, наверное.
— А что случилось хоть? — спросил я когда вновь обрел возможность разговаривать. Не квартиру же новую искать меня оставляют.
— Полковника Старинова помнишь? — поинтересовался Кирпонос. — Он у нас краткосрочные курсы по минированию проводил, ты же там был.
— Помню, конечно, — осторожно начал я. — Илья Григорьевич…
