Соснин. По всему выходит, что не привык ты к тяготам и лишениям, потому и впал в уныние! — подумав немного, я опустил в посудину и третий кусок белой, но такой, сука, сладкой смерти. — Но ты, Соснин, не ссы и не горюй, это только в армию с плоскостопием не берут, а в зону попасть оно тебе никак не помешает! Но, правда, уже без комсомольского билета, ты меня извини! Исключат тебя, Валера, из нашего ленинского Союза молодёжи! Всенепременно и в самое ближайшее время. Но ты считай, что это не в зону твоя ходка. Счтитай, что это ты, как бы в морфлот отправишься! С той разницей, что не на море поедешь, а в тайгу на лесосеку. Морфлот, это в том смысле, что года три корячиться тебе предстоит. И это еще, Соснин, заметь, в лучшем случае и как минимум! Уж ты не обессудь, я ради тебя, паскудника, обязательно расстараюсь!
— Врёте вы! — с робкой надеждой пытаясь высмотреть на моём лице фуфлыжный блеф, заявил плосконогий скандалист и мелкий грабитель извозчиков, — Чтобы меня, то есть, нас со Славкой посадить, вам обязательно доказательства и свидетели нужны. А их у вас нет и быть не может! — последнюю фразу Валерий Макарович выкрикнул уже не просто с уверенностью, но и почти с торжеством.
— Полностью согласен с тобой! — закончив веслить ложкой в стакане, с удовольствием отхлебнул я сладкого уже не чифиря, но "купчика". — Без свидетелей, которые против вас с Горшениным дали добротные показания, я бы с тобой сейчас даже и не разговаривал. Я бы тебя домой отпустил давно и даже времени своего не тратил! Вместе с твоим прыщавым подельником тебя отпустил бы, друг ты мой Соснин! И уж, тем более, баб ваших не стал бы в камерах содержать под свою личную процессуальную ответственность. Сам понимаешь, я же не дурак в отличие от вас, дегенератов, чтобы на ровном месте себе неприятности с прокуратурой наживать!
Щурясь от немудрёного, но всё же очень приятственного удовольствия, я запивал чаем давно и на совесть подсохший пряник. С хладнокровным эгоизмом не обращая внимания на завистливый взгляд узника отсутствующей совести. И заботясь душой лишь о том, чтобы не поломать зубы о затвердевшее лакомство.
— Я же не просто так тебе, Соснин, про три года сказал, — с опаской взял я из кулька следующий сталактит, тускло отливающий закаменевшей глазурью, — Три года, Валера, это в том случае, если ты со следствием сотрудничать будешь. Со мной, то есть. И опять же, это только, если ты первым на своего прыщавого подельника показания дашь.
Соснин, меняя на своём лице ярко выраженное презрение к моим словам на насупленную задумчивость, тем не менее, внимал. Он всё более цепко и заинтересованно прислушивался к моему, совращающему его пацанское сознание, монологу.
— А вот, если он на тебя первым керосина нальёт, то тогда, извиняй, друг Соснин, но меньше пяти лет ты никак не получишь! И ведь он на тебя обязательно нальёт, Валера! Ты даже не сомневайся в этом! Тогда, точно, пятерик! Потому, как имеет место хулиганка и грабёж! Да еще в группе лиц! Два преступления на тебе висят, гражданин Соснин!
Парень с растерянным упрямством молчал и я продолжил свои угрожающе-искусительные речи. По моим расчетам он не должен был продержаться больше десяти минут. К тому же я ничуть не лукавил, описывая его, до слёз прозаические перспективы.
— Оно, казалось бы и ерунда мелкая. Ты же так, Соснин, рассуждаешь? Подумаешь, какому-то мужику по рылу пару раз съездили и разок-другой-пятый по матушке обругали! Ну и какие-то сраные кассеты еще у него отобрали. Делов-то! Так, шалости детские, никого же не убили! Ты же примерно так мыслишь, а, Соснин? — прикрыв ладонью зевок и не скрывая ленивой насмешки, чуть громче обратился я к клиенту Октябрьского РОВД.
— Так! — с вызовом подтвердил моё предположение проводник правового нигилизма. — Всё правильно вы говорите! За такую ерунду никто нас не посадит! Не могут нас посадить! Мы со Славкой рабочий класс! Мы комсомольцы! Мы в бригаде Коммунистического труда состоим! И свидетелей у вас нет! — как заученную мантру повторил криминогенный комсомолец свою завершающую фразу.
— На! Читай, бригадный комсомолец! — не выпуская из рук листок с показаниями его жены, сунул я бумагу с обличающим текстом ближе к глазам гордого, но со вчерашнего вечера необратимо люмпенизированного пролетария. — Узнаёшь почерк своей супруги?
Шевеля губами и щурясь, проштрафившийся моторостроитель медленно, слово за словом, постигал глубину глубин. Той самой бездонной афроамериканской задницы, в которой он оказался. Судя по тому, как по мере прочтения менялось его лицо, гражданин Соснин, даже не будучи заочником юрфака, начал осознавать, как порой безжалостно обходится судьба с базисом страны развитого социализма. С рабочим классом, то есть. Злоупотребившим алкоголем и окунувшимся в пучину пошлейшей бытовой уголовщины.
— Она, что, ё#нулась? — с искренним недоумением туповато вылупился на меня Валерий Макарович,— Она же не настолько бухая была! Чтобы такую херню, да еще своей рукой написать!!
На жертву антиармейского плоскостопия и чрезмерно употреблённого алкоголя было жалко смотреть. Однако доставшуюся от судьбы и от оперативного дежурного работу, надо было работать дальше. Да и побитую физиономию потерпевшего Трякина моя сонная память услужливо и очень вовремя вытащила из своих запасников. Я даже представил на секунду, что запросто мог, сжалившись, подсадить к себе в машину этих четверых. Просто, чтобы подвезти. Попутно и, разумеется, бесплатно. Как иногда я и делаю. Представил и отринул все сомнения. Вместе с жалостью к так некстати оступившимся передовикам моторостроительного производства.
— А теперь вот это еще почитай! — я сунул под нос грабителю всех времён и народов показания гражданки Горшениной, — Тут тоже всё собственноручно! И заметь, как красочно она тебя здесь выводит на чистую воду! А ты мне после всего этого еще говоришь, что свидетелей у меня нет! И заметь, Соснин, я тебе еще заявление с показаниями потерпевшего не предъявил! К тому же завтра, то есть, уже сегодня ваш терпила к судмедэксперту сходит и телесные повреждения зафиксирует! И тогда молитесь вместе с Горшениным, чтобы он меньше двадцати одного дня пробюллетенил! В противном случае, пятериком вы точно не отделаетесь!
Подозреваемый дозрел и больше уже не кичился своей пролетарской сущностью. И на отсутствие у меня свидетельской базы он тоже уже не ссылался. Он тупо, как бычок перед закланием, незрячими глазами смотрел
