– Получить свое им интереснее. – Княгиня быстро развернула оставленные свитки и радостно расхохоталась: – Да! Да! Король Георгий Заозерский! Титул и подпись подтверждены печатями Тевтонского ордена и трех королевств… – Она торопливо свернула драгоценные документы. – Надо списки с них снять, дабы не потерялись.
– Вестей от архиепископа не было? – спросил Егор.
– Симеон дожидается, пока ты получишь договоры. В жизни случается всякое, в последний миг могли и передумать.
– Федька, – позвал преданного помощника Вожников. – Беги в кремль, сообщи, что все подписано. Пора…
На день Григория Богослова, когда люди православные шли в церковь помянуть святого свечой и молитвой, меж церквей возле вечевой площади появился изможденный старик. Одетый в рубище, пошатываясь и непрерывно крестясь, он вопил:
– Помогите, люди добрые! Помогите, православные! Заступитесь за детишек маленьких! Оберегите от окаянных! Помогите, люди добрые!
– Что с тобой, отец? Откуда ты такой? – быстро нашлись доброхоты, что вытащили его из сугроба, обернули в шубу, потянули к храму, в тепло.
– Горе мое, горюшко! – вовсю надрывался несчастный. – Церковь-то я возле Гориц подновить попытался, да заловили меня на сем литовцы! Плетьми побили, опосля в дом вломились, жену и детишек тоже запороли, меня же до смерти хотели засечь, да насилу ушел, в возке купеческом затаился!
– Как же, разве преступление это? – не понимали его столпившиеся новгородцы.
– Да запрещено сие все в Литве строго-настрого! Коли церковь православная, то ни украшать, ни чинить нельзя, за то плетьми каждого бьют до полусмерти. А уж удумаешь новый храм построить – так и вовсе голову могут отсечь!
– Это как же? – не поверили столпившиеся люди, однако старик с надрывом жалился на то, как запарывают княжьи слуги православных за попытки сохранить свои церкви и молиться Иисусу Христу, плакался, что нет нигде защиты человеку истинно верующему, и не токмо простому смерду, но даже и боярину, и сыну боярскому, коих за веру и с земли согнать могут, и добро все выморочить.
– Это верно, про Литву такое сказывают, – неожиданно признал один из солидных купцов. – Я с товаром к Полоцку ездил, не раз жалобы такие слыхивал[25].
– В Вильно бунт пару лет тому супротив латинского колдовства случился, – припомнил другой.
– Эк их допекают, сердешных, – широко перекрестившись, пожалел старика третий. – Да смилуется Господь над вашими муками.
Возможно, горожане об этом несчастном и забыли бы, да только тем же днем в Новгород прибежало еще несколько переживших истязания христиан. И поскольку о притеснениях Витовта и Ягайло на Церковь знали многие, то и слухи о творимом у соседей безобразии стали быстро расходиться по дворам и улицам.
Тут же откуда-то пришла весть, что поставленный Вселенским Патриархом митрополит Фотий литовского князя вовсе предал анафеме. Поначалу этому не верили, но на второй день торговец медом привез из Звенигорода грамотку, в которой сказывалось, что Витовт веру отцов предал и более людьми православными править не может. Беглецы же из Литвы плакались по кабакам о том, что проклятый князь в отместку вовсе решил перебить всех, кто латинянам не поклонится, и уже есть немало повешенных и посеченных во гневе ляхами.
К четвертому дню, слыша о бесчинствах литвинов и шляхты, Новгород уже гудел от возмущения. Посему никого не удивило, когда на площади ударил вечевой колокол. Народ со всех концов потянулся к берегу Волхова, уже догадываясь, о чем пойдет речь.
На помост первыми выскочили беженцы из Литвы, кланяясь, крестясь и умоляя:
– Выручайте, братья православные! За веру свою погибаем! Гнобит нас погань латинянская, просто мочи нет! Церкви наши рушат, людей за скот считают! Иных и жгут живьем за отказ бросить веру истинную, женщин православных насилуют, детей в рабство продают! Руки рубят, коими себя крестом осеняешь! Спасайте, братья! Погибаем! Ради Бога нашего и Церкви святой мученичество принимаем!
Зов колокола привлек, конечно же, и многих членов совета господ: пришли бояре Кирилл Андреянович и Александр Фоминич, купеческий старшина Никифор Ратибор и Данила Ковригин, другие старшины и посадники.
– Бить их надобно! Кто тут есть из ушкуйников? Вот кого драть надобно, а не Орду полудохлую! Где храбрецы новгородские? – выкрикивали из толпы.
В ответ на это вперед вышел одетый в шубу поверх вышитой ферязи Кирилл Андреянович, громко спросил:
– Нечто ты войны желаешь, люд новгородский?!
– Войны! Бить их! Бить латинян кровожадных! Топить кровопийц поганых! – немедленно отозвалось вече.
Наконец неспешно, с достоинством, поднялся на помост архиепископ Симеон, одетый в одну лишь суконную серую рясу, оперся на посох, поднял руку. Толпа затихла.
– Я полон скорби, дети мои! – с горечью произнес архиепископ. – Спрашивали меня уже многие, правду ли сказывают о письме митрополита Фотия. Правда ли, что в горести от мук, кои на единоверцев наших обрушились, проклинает он князя Витовта и в измене обвиняет? – Симеон выдержал долгую паузу, обводя взглядом притихшую площадь. – Так вот, люди православные… Это правда!!! Вот это письмо! – вскинул он над головой скрепленный печатью свиток.
Новгородская толпа заревела – то ли радуясь своей правоте, то ли выказывая ненависть к изгаляющимся над православными людьми католикам.
– Коли хотите единоверцев своих от страданий избавить, готовьтесь к походу! – решительно провозгласил Симеон. – Сердце мое обливается кровью… Я сам, лично пойду вместе с вами, чтобы нести Слово Божие в заблудшие души и свет свободы – мученикам! Да придаст Господь силу и спасение каждому, кто посвятит себя священному долгу!
– На Литву, на Литву! – единодушно воспрянуло вече. – Защитим Слово Божие! Защитим рабов и мучеников!
Буквально на следующий день списки с письма митрополита Фотия появились во Пскове и Русе, в Торжке и Бежичах, Гдове и Ладоге, в Устюжне, Твери, Ярославле, Калуге, Ростове, Коломне, и даже в литовских Полоцке, Торопце и Витебске. Но если на земле князя Витовта лазутчики обходились раздачей свитков и обещанием скорого освобождения, то в городах русских ужасы латинства описывались вовсю, побуждая всех честных мужчин, способных носить оружие, присоединяться к походу против угнетателей, на защиту единоверцев.
Егор испытывал некоторые угрызения совести, понимая, что использует стремление русского народа к справедливости в своих корыстных целях. Однако знал он и то, что у него появился шанс спасти от позора и онемечивания, от забвения своего языка, своих корней и своего прошлого целые народы. И с его точки зрения, сохранение самосознания литовцев искупало маленькую ложь, которую он использовал, чтобы собрать достаточно сил для похода против сильнейшей мировой державы из всех ныне существующих.
