и выволочка мне была из-за этого «мудака»! Наверно, не менее часа стоял в углу на коленях…
Сижу, короче, в позе орла, смотрящего с вершины скалы, а сам вспоминаю, когда я в последний раз занимался таким неотложным делом. По всему выходило, что не меньше трёх дней назад. Это ещё тогда кто-то там, наверху, мину под меня подложил! Сидел бы ещё, да дядька из ходячих больных поторопил:
— На выход! Там за тобой машина пришла.
Прикольный такой дядька. Волосы ёжиком, черти в глазах, а на верхних веках наколка: «Не спи!» Подтянул я штаны, шлёпаю к выходу, а он мне:
— Ну, шкет, ты и мастер слова! Сорок лет землю топчу, такого ещё не встречал…
* * *
В общем, если и были у высшего разума дурные намерения, старенький дедушка всё ему обломал. Отвезли меня туда же, откуда забрали. Больше всех обрадовался «смотрящий», будто я ему брат родной. Рассказал, кто и когда ко мне приходил. Я бы и так понял — полная тумбочка бабушкиной стряпни.
Предложил ему угоститься, а вон в ответ:
— Один не буду. Ты всех позови. В нашей палате так принято.
Жалко, что ли?
Не успел оглянуться, налетели болящие шомором, все запасы подчистили, разнесли. Там кроме перечисленных выше, были ещё ходячие: два мелких, но прожорливых первоклассника и (чуть не сказал «тот самый») Серёга Орлов. Я его сразу узнал, как только услышал фамилию. Сидит на кровати, хавает куриное крылышко, не зная того что лет через 5–6 быть ему местною знаменитостью. Сначала заочно. В «Красной Звезде» напишут большую статью, как будучи в пограничном дозоре, младший сержант Орлов задержит вооружённого нарушителя. Потом этот материал перепечатают все краевые газеты, включая и нашу брехаловку. А уже после дембеля станет Серёга публичной личностью. Будут звать его на разрыв во все школы города и района. Так, чтобы в форме был, и обязательно при медали «За отличие в охране государственной границы СССР».
— Сам почему не ешь? — от имени общества поинтересовался Юрка.
— Больно, — без рисовки ответил я, — и тошнота не прошла. У меня ведь желудок забастовал. Дедушка в белом халате на него локтем давил, чтобы опять заработал.
— Как это забастовал? — не поверил Чапа.
— А так, туда ешь, а оттуда ноль.
Традиции в этой палате действительно были. Была и железная дисциплина. Первоклассники без лишних напоминаний схватили совок и веник. Ваня Деев убрал объедки с импровизированного стола. Будущей знаменитости тоже нашлась работа. Чапа достал из тумбочки старый номер «Советской Кубани» и приказал:
— На! У тебя хорошо получается. Сделай ему фуражку, чтобы не хуже чем у меня!
Не, такого я раньше точно не видел! Серёга Орлов был ростом чуть ниже Юрки, но по сравнению с Чапой, выглядел Голиафом. И в ширину, и в длину. А тот их строил как дошколят.
Что касается газетных «фуражек», то были они обязательной принадлежностью каждого обитателя нашей палаты и сделаны по единому образцу. Нечто вроде польской армейской конфедератки: квадратный верх, высокая тулья и небольшой козырёк. Образец образцом, но все они, конечно же, отличались, поскольку сделаны были из разных газет. Самый крутой картуз был у Чапы. Чуть выше козырька, между косыми складками, гордо наличествовал фрагмент какой-то карикатуры, натурально напоминавший кокарду.
Был тёплый воскресный вечер. Я сидел под окном на скамейке и всё удивлялся времени, в которое случайно вернулся. У лечащего врача законный выходной день. Процедурная медсестра и техничка приходят-уходят по расписанию. Жратву из больничной столовой привозит дежурная смена. Сторожа нет. Практически целый день мальчишки предоставлены сами себе, а царящий в палате порядок удивляет даже меня. Ворота открыты. В трёх шагах широкая улица, большая поляна, на которой местные пацаны играют в дыр-дыр. Столько соблазнов, а из палаты никто не уходит. Страх это, чувство долга, или что-то другое? Вопрос…
Первоклашки играли в «зелень», а может быть «жопа к стенке». И в том и другом случае, зазевавшийся награждался подсрачником. Этот ушлый неутомимый тандем был вечным источником шума в отсутствие медперсонала и эталоном скромности во всех остальных случаях. Одного из них звали Вовкой, другого, для разнообразия, Вовчиком. Но кто из них кто, я ещё не успел разобраться. Поэтому крикнул: «Эй, вы, трое!» Поймав изумлённые взгляды, добавил:
— Все четверо идите сюда!
Эта старая армейская шутка была не настолько стара, чтобы её кто-нибудь слышал в этом наивном времени. Тем более, школота.
Корча друг другу изумлённые рожи, пацаны оторвали задницы от стены, перешли на нейтраль, загребая тапками пыль, подошли.
— Ну что, мужики, — спросил я заговорщицким тоном, кивая на абрикосу растущую у межи, с той стороны забора, — слабо вон то дерево обнести?
— Не-е-е, — сказали они почти в унисон, — туда нам нельзя! Врачиха не разрешает, и Чапа будет ругать.
— Да кто он такой, этот Чапа⁈ — продолжал подначивать я. — Нашли, понимаешь, авторитета!
— Ты так не говори, — насупился сероглазый пацан с оспиной на виске, — Чапа больной.
— Настоящий больной! — подтвердил его тёзка, тот, что с ямочкой на подбородке.
— А вы что, не настоящие?
— Мы поболеем и снова станем здоровыми, а он тут навсегда. И ходит всё хуже и хуже. Отвезут на месяц в детдом, он немножко в школе поучится и снова в палату. Ему жить осталось год или два. Он сам говорил…
— Ладно, отбой тревоги…
— Чего? — не поняли пацаны.
Я резко поднялся и рыкнул, вращая глазами:
— А ну… жопа к стенке!
Как ветром смело!
Глядя на них, я подумал… верней, не подумал, а вспомнил, что никакой это не страх и не чувство долга. А просто одна из традиций нашей палаты — всегда признавать главенство безродного пацана Чапы. Потому что ничем другим ему невозможно помочь.
Вот так, незаметно, «тик-так, тик-так» качается маятник жизни. Для кого-то часы пробьют через год, для кого-то чуть дольше. А я доживу до
