Проиграла в результате женщина. То ли по настоянию Иванова, то ли подчинившись окрику изнутри, она полезла в машину. Отступив несколько назад и склонив знакомым жестом голову набок, Иванов смотрел на округлый зад женщины и ее ноги, заголившиеся от неловкой позы. Затем он ястребом залетел внутрь и постарался захлопнуть дверцу. Дверца не желала захлопываться. Прошло с полминуты, прежде чем процедура завершилась и «Волга» тронулась с места. Тут по теплоходу объявили, что можно выходить, и Андрей оказался внизу одним из первых.
В Таллине зарядил мелкий дождик, куда более холодный, чем снег, потому что ледяные капельки умеют острее, чем снежинки, жалить кожу.
Андрей быстро прошел по скучной улице, ведущей к городу, пересек трамвайные пути и оказался перед толстой башней с примыкающей к ней аркой, в которой, как он помнил по прошлому визиту в Эстонию, размещался небольшой, но уютный и хорошо устроенный морской музей.
Он очутился в милом сердцу, неповторимом, сказочном старом Таллине, нашей советской Европе, странной отдушине, как бы приоткрытой форточке в европейский мир. Для студента пятидесятых годов или для голодного до зрелищ, закованного в запреты туриста шестидесятых именно Таллин был тем образом, из которого затем достраивалась воображаемая Европа.
Улицы были романтически кривыми и узкими, звук шагов отдавался до полоски неба, зажатой между смыкающимися над головой крышами. Площадь Ратуши открывалась как картинка на немецкой табакерке. Андрей заглянул в букинистический, но там было мало старых русских книг — лежали модные журналы прошлых лет, торговые каталоги и детективы. Магазин потерял свою исконную солидность, словно бабушка, которая вдруг решила покрасить волосы и намазать губы.
На телеграфе пришлось отстоять громадную очередь за пятнашками.
К счастью, Лидочка была дома.
— Я как чувствовала, — сказала она. — Мне уже два раза звонили из издательства, а я все откладывала и откладывала.
— Дома все в порядке?
— Да, конечно. А что тебя тревожит?
Андрей не удержал смешка — он не умел скрывать от Лидочки ни мыслей, ни настроений.
— Что-то смешное? Ты влюбился?
— И все-таки ты, Лидия, остаешься женщиной, то есть человеком ограниченным и эгоцентричным. Неужели ты полагаешь, что у настоящего мужчины нет других дел, как влюбляться?
— Ну ладно, хорошо, не высмеивай мой слабый разум. Ты доехал нормально, устроился в одной каюте с Алешей, и каюта тебе нравится… Я правильно угадываю?
— Ты, как всегда, проницательна.
— И потом ты встретил одного неприятного человека…
— Ты гениальна, Лидия!
— А чем я могу тебе помочь?
— Ты не догадываешься, какого человека?
— Нет, я не провидец.
— Помнишь историю с младенцем Фреем?
— Еще бы!
— Ты уверена, что это был Ленин?
— Ты видел Фрея?
— Погоди, Лидочка, я первый спросил.
— Я не могу быть на сто процентов уверена. Я же не присутствовала при родах. Но я верю Сергею Борисовичу, что это реинкарнация Ленина, его новое тело.
— Честно говоря, — сказал Андрей, — я тогда слушал твою историю, как Пушкин сказку Арины Родионовны.
Вдруг Лидочка засмеялась.
— Ты что?
— Из трезвых представителей человечества, — сказала Лидочка, — ты лучше всех осведомлен о тайнах и чудесах нашего века. Ты отлично знаешь — фантастического не существует. И вдруг, столкнувшись с мелким в масштабах Вселенной чудом, ты встаешь на дыбы и кричишь, что этого быть не может, потому что не может быть никогда.
— Чудес не бывает, — согласился Андрей. — Мы, волшебники, знаем об этом лучше простых смертных.
— То, что я до сих пор жива, — трижды, четырежды чудо. То, что ты жив, — чудо стократное.
— Ладно, что нам спорить! Я принимаю твою версию.
— Это не моя версия. Это версия судьбы.
— Хорошо, будем считать, что я принял на веру теорию, согласно которой некоторые личности, генетически выдающиеся, не желая помирать, могут каким-то образом избежать смерти, родившись заново в последний момент жизни. Есть предположение, что так случилось с Лениным. И потому ритуальные слова «Ленин вечно жив!» приобретают особый смысл. Ленин на самом деле не умер. Правильно?
— Почти. Не совсем. Ведь настоящий Ленин умер. Вместо него родился его генетический двойник. Но генетическое тождество не означает полного повторения человека. Ведь младенец Фрей рос в другой среде, учился в других условиях, был окружен другими людьми. Так что эксперимент, поставленный природой, имеет лишь теоретическое значение.
— Значит, это все же другой человек? — произнес Андрей.
— Другой. Но с характером Ленина. Я это испытала на собственной шкуре.
— Что в нем главное?
— Главное? Злоба. Или злость — не знаю, какое слово точнее. Он — заложник злости. Он мститель. Но теперь не за брата и не Романовым, а за себя.
— Ты не выносишь его?
— Я не выношу того, что он олицетворяет. Царства зла. Тем более когда оно прикрыто лозунгами заботы о человечестве.
Разыскивая свободную переговорную будку и потому заглядывая во все будки подряд, мимо прошел повар Эдик в сопровождении невысокого мужчины в фуражке таксиста. У мужчины был упорный настойчивый взгляд — Андрей столкнулся с ним глазами, когда мужчина заглянул в будку. Лицо было обыкновенное, но не русское. Его обрамляли полубакенбарды, желтоватые, словно покрашенные.
— Ты что замолчал? — спросила Лидочка.
— Здесь разные люди ходят, — туманно ответил Андрей. — Значит, сейчас твоему Фрею шестьдесят восемь лет?
— Примерно. Но он выглядит моложе. Он высох, но еще не состарился.
— С бородкой?
— Фрей сознательно старается подражать самому себе — то есть Ленину. И с возрастом эта страсть охватила его. Но бородку он носит не постоянно — полагаю, что из инстинкта самосохранения. Ему всегда казалось, что если его обнаружат враги, то убьют.
— И он знал, кто его враги?
— Андрюша, откуда враги у полусумасшедшего отшельника? Он сам себе их придумал.
— Зачем?
— А как же великому человеку без врагов? На кого списывать свои поражения? На предателей?
— Предательство — спутник любой диктатуры.
— Андрюша, расскажи, что ты видел? Что заставило тебя обратить на него внимание?
— Почему ты думаешь, что нечто должно было случиться?
— Иначе бы ты не заметил Фрея. Он достаточно незаметен.
— У него утащили чемодан, и я постарался ему помочь.
— Безуспешно, надеюсь? — Лидочка уже испугалась.
— Почему такое странное заявление?
