Но кое в чем Збаражский просчитался. Он был профессионалом, завербовавшим за свою жизнь больше двух сотен человек — но среди них аристократов было, всего двое и то — из первого поколения. Как и все профессионалы полковник был чуточку самоуверен, да и время его поджимало — а потому он пошел в атаку раньше, чем как следует присмотрелся к своему потенциальному агенту, чем посмотрел на его реакцию в различных жизненных ситуациях. Его небрежение в этом вопросе можно было бы оправдать спешкой — но в таком деле оправданий быть не может вообще. Он считал, что все люди одинаковы и предел прочности каждого — не слишком отличается от других. Но так можно было считать только тогда, когда ты не рос в семье высокопоставленного польского офицера. Более того — польского офицера, сознательно принявшего решение присягнуть Государю всея Руси и тем самым поставить себя и свою семью против подавляющего большинства поляков. Более того — в семье польской шляхты, в роду из которого вышло немало знатных гусар и воевод. А граф Ежи был как раз из такой семьи. Он моментально понял, куда клонит Збаражский — и холодная ярость поселилась в его душе. Эта ярость на шантажные намеки, на грязь, в которую его пытались затащить. Но он эту ярость — никак не показал, он просто принял решение.
— Что вам нужно от меня? — спросил он, выдерживая тон.
— Помилуйте… я вовсе не предлагаю вам лечь в постель с этим содомитом или даже строить с ним дружеские отношения. Не желаете — ваше право. Я бы только просил вас посетить то мероприятие, на которое вас позвали.
— А потом — донести?
Збаражский скривился.
— У вас удивительно острый язык, сударь.
— Я называю вещи своими именами. Только и всего.
— Сударь. Вы аристократ и служите Государю Императору. Вы помните, слова клятвы, которую приносили на верность Императору? Ну, повторяйте за мной!
… о ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися…
— Я помню присягу! — с вызовом сказал Комаровский.
— Не вижу!
Збаражский внезапно сменил тон. Это называлось «маятник». Кто-то наивно считал, что маятник — это техника стрельбы, но на самом деле это была техника работы с агентурой, с подозреваемыми, с обвиняемыми. Качать из крайности в крайность.
— Сударь, я прекрасно понимаю ваши сомнения. И прекрасно понимаю, о чем прошу. Для любого нормального человека вашего возраста служба — это открытое противостояние силам зла, открытая борьба. Но есть еще и тайное зло — оно во много раз опаснее. Представьте, что было бы — если бы вы не остановили графиню. Елену тогда под мостом, не удержали от гибельного шага. Представили?
Граф представил. Содрогнулся. Он всецело поддерживал смертную казнь для террористов — но не мог представить в петле Елену. А ведь это может случиться — если он не вытащит ее из гнилого болота!
— Представьте себе, что вы сражаетесь — а кто-то бьет вам кинжалом в спину. Представьте себе, что это будет такой вот растленный содомит как Ковальчек. Представьте себе, сколько бед он может наделать, если мы его не остановим. Увы, в нашей стране не законы военного времени, мы не можем его просто взять — и расстрелять. Кто-то должен изобличить его, показать всем его гнилую содомитскую сущность. Кто-то должен спасти Елену и таких как она — детей по сути — от растления которое готовят им ковальчеки, растления сексуального, политического, морального.
— Почему бы просто не арестовать его за содомию?
— Арестовать за содомию? И чего мы добьемся? Ну, высечем мы его — он просто станет героем дня, только и всего. Посидит и выйдет, пять лет не срок. Может, он даже удовольствие получит от того что его розгами хлещут, среди содомитов есть и такие. Завязанная на него сеть поймет, что она в опасности и заляжет на дно. Во и все что будет.
— Елена не должна пострадать в любом случае.
— О Иезус-Мария, граф… — раздраженно проговорил Збаражский — лично я не буду против, если вы хоть прямо сегодня возьмете ее за шкирку, и так за шкирку притащите к ксендзу. Будет еще одна польская семья, а у меня будет меньше головной боли. Если вам так будет спокойнее — можете запереть ее в своем поместье.
— Это проще сказать, чем сделать, господин Збражский… — расстроено сказал граф Ежи — это проще сказать, чем сделать…
12 июня 2002 года
Пограничная зона, граница Канады и САСШ
У каждого семейства должен быть дом. Не квартира, съемная или находящаяся в ипотеке — а именно дом. С участком, полностью в собственности и желательно находящийся в собственности этой семьи уже как минимум два поколения. Чтобы в этом доме рождались и жили, старились и умирали. Чтобы в нем был большой стол, за которым могла бы собраться по праздникам вся семья, и чтобы было большое дерево, к которому можно подвесить качели. Те семьи, у кого нет такого дома — это не семьи, они подобны деревьям — без корней.
У семейства Мантино такой дом был. Пусть его купили не так уж давно — но это теперь был их дом, их родовое гнездо, переделанное под потребности их семьи их же собственными руками.
Чтобы не беспокоить мать — решили поговорить в машине, припаркованной на подъездной дорожке. Это был большой и тяжелый Форд, фермерская модель — на нем ездил отец. На дверях, обклеенных липкой пленкой было название графства и надпись «Управление шерифа». Как только его отца не переизберут — можно будет просто отлепить пленку, и это снова будет обычный пикап.
Они открыли окна — чтобы дышать свежим воздухом, здесь он пах сосной, смолой, рекой и был просто целебным. Разместились так, чтобы смотреть в глаза друг другу. Сын и отец…
— Может хватит?
— Что? — спросил шериф.
— Мама волнуется. Никак не уйдешь на покой. Пока уже, сколько лет то в седле.
— Ты мне зубы не заговаривай. Я еще тебя обгоню сейчас все слабые пошли чуть что — и к врачу а то и к психологу. У вас психолог есть в участке?
— А как-же? По штатному расписанию положено.
— Положено… В наши годы по другому было — зашел в бар, пропустил несколько стаканчиков вот тебе и вся психотерапия. И все — таки — во что ты вляпался? Только честно?
— Да тут и честно не получается. Па а можно я тебе вопрос задам? Только ответь честно.
— Задавай.
— Вот представь себе. Ты вдруг узнаешь о том, что полицейский совершил преступление. Что ты будешь делать?
— А ты в этом уверен?
— В том, что коп совершил преступление? Нет. А как можно быть в этом уверенным до приговора суда?
Отец задумался.
