Что еще учудил наш оторва? Санитаров на него нет…
Народ толпился почему-то не перед парадным крыльцом, а совсем в неожиданном месте – возле выгребной ямы, куда я только что выплескивал помои. Никогда мне не приходилось видеть князебоярскую челядь всю вместе. Человек, пожалуй, сотня будет. Мужики и бабы, подростки, совсем мелкие ребятишки откровенно ясельного возраста… Я оказался чуть ли не последним.
Шагах в десяти от толпы стоял Дзыга, зачем-то одетый нарядно: в расшитый красными полосками синий кафтан, в меховой шапке, не соболиной, разумеется, не по чину ему соболя, но вполне добротная белка. Мне вдруг захотелось на минуточку стать «зеленым» и защитить местное зверье. От местного людья.
Самое занятное – Дзыга оказался при оружии. На поясе у него кое-как приторочена была сабля – Корсава убил бы меня за такую подвязку. И ходьбе мешает, и не сразу выхватишь.
Толпа гомонила, но Дзыга хранил важное молчание. Ясное дело, никто не осмелился докучать ему вопросами. Я, конечно, по присущей мне нахальности пронырнул в первые ряды. Уж смотреть – так с удобствами.
Мы простояли, наверное, с четверть часа, а потом со стороны господского дома показалась процессия.
Впереди шествовал князь-боярин Авдей Ермократович. Сзади пристроились двое каких-то незнакомых мне розовощеких типов, кто-то, видать, из домовой обслуги. А за ними…
За ними шагала сладкая парочка: Прокопий с Агафоном. Не просто шагали – между ними семенил Алешка. Приглядевшись, я понял, что оба мужика крепко держат его за локти.
Вид у мальчишки был ужасен. Правая половина лица чуть ли не на глазах наливалась синевой, из разбитой губы темной струйкой стекала кровь. Из одежды на нем была только длинная, до пят, холщовая рубаха. Он же так воспаление легких схватит – толкнулась мысль, и тут же ее перекрыла другая: тут, пожалуй, уже не до пневмонии. Тут чего похуже намечается.
Дойдя до Дзыги, Лыбин приостановился, оперся на посох, с которым, по рассказам дворни, не расставался даже в постели. В таком виде он чем-то походил на царя Ивана Грозного – помню, весной листал у Иришки какой-то журнал, там была картинка во всю страницу. То ли Иван Грозный требует у сына дневник, то ли показывает ему на карте Кемскую волость…
– Вот! – зычно возгласил он и поднял вверх указательный палец.
Ну, палец как палец, ничего выдающегося.
– Вот! – повторил он и посохом указал на упирающегося Алешку. – Этот холоп! Меня! Укусил! – Палец вновь был продемонстрирован собравшимся. – Вместо того чтобы всячески ублажать своего господина, следуя своей рабской линии, этот ублюдок, этот кусок собачьего дерьма, этот выродок…
По толпе пронесся вздох. Много чего повидавшие лыбинские холопы почуяли, что дело, похоже, конюшней не ограничится. До сей поры князя-боярина еще не кусали.
Я всмотрелся в Алешкино лицо. Били его, видимо, совсем недавно, кровь не успела запечься. В глазах слезы, веснушки рассыпались по лицу – почему-то возле носа чаще.
– Он на меня! – надрывался укушенный. – Он на меня поднял руку… то есть зуб…
Это что ж такое должно было случиться, чтобы смирный Алешка цапнул часть хозяйского организма? Алешка, истово верящий во всю эту аринакскую бредятину, более всего боящийся попортить себе воображаемую линию… Очень нехорошие подозрения промелькнули в мозгу.
«Вместо того чтобы всячески ублажать своего господина»…
– Холоп, посмевший покуситься… Покусать… Такой холоп не достоин более жизни! Линия его должна уйти из нашего шара! Остальным же это будет в назидание!
Ничего себе! Похоже, все еще серьезнее, чем я думал.
Толпа отпрянула, и я, повинуясь стадному чувству, шагнул назад. Дзыга загадочно улыбался, поигрывая пальцами на сабельной рукояти, Алешка, которого по-прежнему не выпускали из рук братцы-палачи, сжался и опустил голову.
– Этот негодный холоп, – растягивая слова, изрек Лыбин приговор, – дерьмо есть и потому с дерьмом же и соединится. Утоплен он будет в непотребном месте. – Посох его указал на выгребную яму.
Сажени три глубиной… Шесть метров людского и скотьего дерьма, помоев, всяческой гнили… И ничего нельзя сделать, Господь Бог не вмешается и не врежет кому следует увесистой молнией… Нет в этом мире ни Бога, ни черта, есть только слепой и безразличный закон Равновесия…
Прокопий с Агафоном встрепенулись и начали подтаскивать упирающегося пацана поближе к яме. Князь-боярин млел, щеки его разрумянились, в глазах отчетливо проступил сальный блеск. Блин, вот ведь чикатила какая вылупилась…
– Это… – подал голос доселе молчаливый как памятник Дзыга. – Одежку-то с него сымите, одежка в хозяйстве сгодится… негоже хорошей вещи пропадать…
Агафон (а может, и Прокопий, я не успел столь близко с ними познакомиться, чтобы различать) выпустил Алешкин локоть. Чуть присел возле него, рывком сдернул рубашку.
Мне отчего-то снова вспомнились «Братья Карамазовы». Почти ведь как в книге… и тоже дворня молчала, а восьмилетнего мальчика рвали псы… Генеральское имение, кажется, отдали в опеку…
– Что же надо было с ним сделать? – спросил Иван. – Расстрелять?
– Расстрелять, – сказал Алеша…
Блин, чем? Чем расстрелять-то? Соленым огурцом? Тут их, кстати, не знают, как и помидоров… «Ох, огурчики мои, помидорчики, Сталин Кирова пришил в коридорчике». Папа нередко мурлыкал эту частушку, шинкуя огурцы в салат, и страшно тем раздражал маму. Стук ножа по разделочной доске, фальшивое, на одной ноте, пение… чуть ли не рэп. Стук ножа по доске… «Возьми… вспомнишь потом».
Звон в ушах, ледяные когти по хребту… а дальше…
Дальше все было, как будто я раздвоился. Один делал, а другой откуда-то сверху смотрел.
Вот я резко нагибаюсь… рука моя лезет в левый сапог. Развернуть ветхую тряпицу – полсекунды. Рукоять в руке… Легкая… куда легче тех ножей, что заставлял метать Корсава. «Ты просто руку свою вдаль посылаешь…»
И я послал руку вдаль. Тонко пропело в замершем воздухе лезвие – а может, это у меня звенело в ушах. «Господи, только не мимо!» – сам не понимая кому, взмолился я.
Где-то меня услышали. Князь-боярин, еще секунду назад недоуменно уставившийся на какое-то идущее не по его планам шевеление, уже оседает на тоненький пушистый снег… первый снег этой зимы… а из горла у него хлещет фонтан чего-то темного… нет, не томатный сок… и расплывается на снегу бурыми пятнами.
Похоже, никто еще не понял, что случилось. Это и лучше… это дает мне драгоценные две секунды.
Я метнулся к Дзыге, не тратя времени на удар, дернул за сабельные ножны… Трень! – сказал, разрываясь, удерживавший их тонкий ремешок, и вот уже сабельная рукоять в моей ладони, я обнажаю клинок.
