— Кстати, известно ли вам, что в роду Овербека были так называемые «русские немцы»?
— Что вызвало вполне естественные вопросы у радетелей чистоты арийской расы во время его посвящения в члены СС, — добавил барон, убеждая адъютанта, что эта строка биографии предшественника его не интригует.
— А приходилось слышать о таком украинском бунтовщике-анархисте Несторе Махно?
— …О том самом, что в годы Гражданской войны в России возглавлял крестьянскую анархистскую армию?
— А в двадцать первом, если мне не изменяет память, оказался в эмиграции, в Западной Европе, в частности, во Франции.
— В офицерской школе нам рассказывали о нем как о своеобразном стратеге партизанской войны, в том числе о его «стратегии и тактике войны на пулеметных тачанках». Он ставил на тачанки станковые пулеметы и превращал эти «боевые колесницы» в подвижные истребительные эскадроны. Признаюсь, что воспринимали мы эту его стратегию скептически, хотя было немало свидетельств успешных сражений, перелом в которых возник только благодаря «тактике тачанок».
— Возможно, потому и не доверяли этой тактике степного боя, что ни вам, ни вашим коллегам-курсантам никогда не приходилось видеть, что такое «конная казачья лава» в открытой степи. Какое это зрелище и какие пространства для маневра целых кавалерийских корпусов. А еще потому, что вы не являлись сторонниками анархизма, хотя в двадцатые годы в Германии их было немало, причем одним из лидеров этого оказался и наш досточтимый Герман Овербек.
— Овербек был лидером германских анархистов?! Вы опять что-то путаете, Вольраб!
— В свое время этот факт был установлен специальной комиссией, которая затем решала, как в рейхе должны относиться и к анархизму, и к самому Овербеку.
— Хотите сказать, что его отстранение от должности коменданта — результат выводов данной комиссии?
— Не факт. Но что, отстраняя его от комендантства, учитывали и ее выводы, — несомненно. — И потом, знаете ли, напряжение, которое каждый из нас испытывает от длительного пребывания в подземельях «Регенвурмлагеря»…
— Лучше скажите, что германец, подавшийся в анархисты, — это уже серьезный аргумент для любого уважающего себя психиатра, — согласился фон Риттер.
24
Шаубу повезло, что в тот самый момент, когда он вырвался из кабинета, начальник личной охраны фюрера Раттенхубер как раз появился там.
— Где вы так долго отсутствовали?! — угрожающе тараща глаза, поинтересовался личный адъютант Гитлера.
— Я не знал, что могу понадобиться фюреру.
— Обязаны были знать, — не стал щадить его Штауб, хотя и не имел права давать ему какие-либо наставления.
— И потом, я отсутствовал недолго.
— Но вы же понимаете, что с того момента, когда вас потребовал к себе фюрер, даже минутное отсутствие превращается в целую вечность откровенного безделия.
— Это вы так считаете?!
— Так считает фюрер!
«А ведь Гитлера одолевает страх! — постигал тем временем тайны фюрерской души и психики фюрера его личный секретарь Мартин Борман. — Он ведет себя, как подстрекатель вдоволь побушевавшей уличной толпы, который понял, что страсти утихли, громилы разбегаются, и получается, что отвечать за все содеянное придется только ему. Впрочем, страшит его, собственно, не то, что отвечать все же придется, а что остальные могут избежать наказания… Признайся, что и ты тоже время от времени ощущаешь нечто подобное! — тут же остепенил себя рейхслейтер. — Поэтому и стараешься держаться поближе к фюреру, Гиммлеру, Герингу… В надежде, что, в конечном итоге, найдется с кем разделить свои прегрешения».
Раттенхубер вошел несмело и остановился почти у самой двери. Однако фюрер взглянул на него с таким безразличием, словно начальник личной охраны топчется там целую вечность, поэтому во взгляде вождя прочитывался вполне естественный вопрос: «Как, вы все еще здесь?! Какого черта?!»
— Как там у нас в бункере, все готово? — вдруг ворвался в поток самоистязаний Бормана неожиданно будничный, а потому особенно коварный голос Гитлера.
— Простите, что вы сказали? — дуэтно переспросили Борман и начальник личной охраны, к которому, собственно, и относился этот вопрос.
— Я сказал, что хочу осмотреть бункер! — Гитлер поднялся и, решительно отсекая друг от друга, теперь уже плечо в плечо стоявших, личного секретаря и адъютанта, направился к двери. — И спрашиваю, готов ли он к тому, чтобы я мог осмотреть его.
— Насколько мне известно, — неуверенно молвил Борман, — он готов.
— Вот в этом мы сейчас и попытаемся убедиться.
Борман и Раттенхубер мельком, воровато переглянулись,
однако выразить недоумение ни тот, ни другой не решился.
— Что с ним? — вполголоса спросил Борман у Шауба, который до этого маялся в приемной, у приоткрытой двери и слышал весь их разговор с самого начала.
— Понятия не имею.
Вслед за фюрером и Шаубом они пересекли территорию, отделяющую рейхсканцелярию от входа в подземный бункер, который в связи с усилением налетов англоамериканской авиации стали усиленно готовить к приему в свои подземные клетушки высшего руководства рейха, и вновь переглянулись.
— Порой даже фюрера настигают иллюзии неверия и сомнений. Даже фюрера! Мы, его окружение, должны понимать это, — каждое слово Раттенхубер произносил раздельно и как бы само по себе, не связывая и не обуславливая его логикой мысли.
— Это предчувствие, рейхслейтер, — ни секунды не колеблясь, объяснил адъютант.
— Предчувствие чего? — они остановились в нескольких шагах от бункера, этой железобетонной «Валгаллы», и ждали, пока двое эсэсовцев из личной охраны откроют перед фюрером массивную бронированную дверь.
— Не знаю, чего, но знаю, что это не просто предчувствие, а предчувствие фюрера, — поднял вверх указательный палец Шауб. — Нам, земным, этого не дано…
— «Нам, земным»?..
— Да, рейхслейтер.
— Вы становитесь опасным, Раттенхубер.
— Никогда, рейхслейтер, я опасным быть не могу. Опасными могут быть только те, кто ненавидит фюрера и в дни его поражений, и особенно в дни его побед.
— За этими вашими намеками стоят конкретные имена? — насторожился Борман: уж не пытается ли фюрер раскрыть какой-то новый заговор.
— Имена заговорщиков всегда конкретны.
— Чьи же это имена? Что вы тяните, Раттенхубер?
— Вспомните, как повел себя фельдмаршал фон Браухич осенью 1939-го, когда Германия разгромила Польшу и пребывала в расцвете своей военной силы[25].
Борман криво ухмыльнулся.
