— Будет тебе, Борман! — поморщился фюрер, переходя на «ты». — Кто больше виновен, кто меньше, это уже никого не интересует. Очевидным и существенным остается только то, что Германия проиграла еще одну войну. Причем ту, которую проиграть не должна была, не имела права.
— Это поражение мы, германцы, уже никогда не сможем ни простить себе, ни просто забыть.
Гитлер оторвал взгляд от карты и уничижительно взглянул на своего заместителя по партии.
— Брось ты свою патетику, Борман. Чем скорее мы все забудем об этом поражении, тем скорее сумеем возродить рейх. Мы с тобой политики, а значит, профессиональные игроки, для которых уметь достойно проигрывать куда важнее, чем уметь достойно побеждать. Потому что переживать поражение намного сложнее, а ни один полководец мира поражений не избегал.
— Вы правы, мой фюрер, — сконфуженно подтвердил Борман, беспомощно оглядываясь на застывших по обе стороны от двери Шауба и Раттенхубера.
Но оба эти «рейхсканцелярских евнуха» знали, как опасно быть втянутыми в подобные разговоры, поэтому лица их оставались холодными и безучастными. Все, о чем говорят сейчас Гитлер и Борман, не имело к ним никакого отношения.
— А что касается убежища, то существует множество вариантов и возможностей, — сказал фюрер, и только теперь Борман обратил внимание, что он по-прежнему держит указательный палец левой руки на карте. Подступив чуть ближе, Мартин понял, что местность, в которую он упирался, находилась в альпийской глубинке, где-то на стыке Швейцарии, Германии и Австрии.
— Однако остановиться придется на одном, — напомнил ему заместитель по партии, не в силах скрывать своего раздражения.
— Кое-кто из дипломатов советует мне переправиться в тихую, спокойную, нейтральную Швейцарию, где в одной из горных деревушек, в доме кого-либо из швейцарских германцев, вполне можно подготовить секретный бункер.
— И что вы решили, мой фюрер?
— Ничего я пока что не решил, — фюрер оставил карту в покое и сел во главе стола.
— Что, до сих пор нет ясности даже в отношении страны?
— Это не так просто — смириться с мыслью о том, что тебе, вождю Великогерманского рейха, придется бросать свою армию, бросать страну и спасаться бегством. Скорее всего, я попросту не решусь на такой шаг и предпочту достойно уйти из жизни здесь, на своем посту, как подобает солдату.
— Только не это, мой фюрер! — испуг, с которым Борман произнес эти слова, был почти естественным. — Только не самоубийство! Это недостойно фюрера. Вы должны спастись ради спасения Германии и германцев. Уже сейчас нужно решить, где вы остановитесь, и мы должны готовить для вас специальное убежище.
— Возможно-возможно… — как-то слишком уж легко согласился Гитлер, и сразу же весь обмяк, как человек, растративший все силы и не способный больше сопротивляться судьбе.
— Не будем же откладывать принятие этого решения. Давайте определимся прямо сейчас, хотя бы с названием страны.
— Что это вам так не терпится, Борман? — вдруг насторожился Гитлер.
И счастье Бормана, что он не видел, какими ядовитыми ухмылками озарились лица «рейхсканцелярских евнухов», как назвал однажды Шауба и Раттенхубера адмирал Канарис.
— Вы не так истолковали мои слова, мой фюрер. Я всего лишь…
— Что вы меня постоянно подгоняете с решением о бегстве? — не унимался Гитлер. — Германия еще не проиграла, под моим командованием еще находится мощная армия, а дивизии противника все еще окапываются за сотни километров от Берлина.
— Простите, фюрер, но вы сами затронули этот очень важный государственный вопрос, — попытался было оправдаться Борман и в поисках поддержки оглянулся на личного адъютанта и начальника личной охраны Гитлера.
«Ну что, доигрался?! — вычитал он на лакейских рожах Шауба и Раттенхубера. — Увидим, как ты теперь будешь выкручиваться, партайгеноссе Борман!».
— Затронул я, но провоцируешь все время ты, — глухо, раздраженно ответил фюрер. — И почему ты, Борман, вдруг решил, что решать вопрос о моем послевоенном убежище я обязательно должен с тобой? У меня есть с кем обсуждать подобные вопросы.
— Конечно, такие вопросы следует обсуждать также и с Гиммлером, Герингом, — едва слышно промямлил личный секретарь фюрера.
— Такие вопросы я, прежде всего, предпочитаю обсуждать с теми, от кого может напрямую зависеть их решение. Например, с Кальтенбруннером, Шелленбергом или Скорцени. Поскольку лишь они способны проникать в нужные мне страны и делать то, что не может сделать для меня никто иной.
— Ни одна из этих личностей не вызывает у меня ни малейшего сомнения, — пробубнил Борман, проклиная себя за то, что позволил Гитлеру втянуть его в этот разговор. — Мы, люди узкого круга руководителей рейха, обязаны принимать подобные решения коллегиально. Однако выносить на обсуждение нужно только тот вариант, который уже будет избран нами, наиболее близкими людьми.
— С этим можно было бы и согласиться, — сделанный фюрером глубокий выдох был сродни выдоху самурая, решившего предать себя харакири. — Тем не менее я все же выскажу то, что намеревался высказать. Обстоятельства последних дней складываются так, что, возможно, ты, Борман, будешь последним человеком из моего окружения, который узнает истинную правду о том, где именно я намерен скрываться после войны.
Борман отшатнулся так, словно его только что изо всей силы хлестнули по лицу. Как личный секретарь фюрера и его заместитель по партии он мог ожидать чего угодно, только не этого. Он, Борман, не заслужил такого оскорбления. И он — не тот человек, которого можно оскорблять подобным образом. Никому не позволено, никому, даже фюреру. «А тем более — фюреру», — уточнил для себя Борман, вспомнив, как много он сделал для того, чтобы заурядный господин Шикльгрубер, он же Гитлер, в конце концов превратился в настоящего фюрера.
Он прекрасно понимал, что после всего сказанного фюрером ни минуты не может больше оставаться рядом с ним. Но прежде чем, сохраняя достоинство, выйти из ситуационного блока, Мартин с ужасом подумал, что ведь теперь ему вновь придется увидеть лакейское ликование на рожах «рейхсканцелярских евнухов».
— Я буду в бункере, мой фюрер, — как можно вежливее произнес он, наступив на горло своей гордыне. — Если понадоблюсь, ваши адъютанты знают, где найти меня.
25
Услышав, что Божий Человек назвал его палачом, Штубер недобро сверкнул глазами, однако сдержался.
— Вам как бывшему семинаристу должно быть известно, — задумчиво глядя на виселицу, объяснял Штубер, обращаясь теперь исключительно к Отшельнику, — что гильотину — есть во Франции такая адская машина для казни — испытывали на самом изобретателе. Так вот, мы с вами, висельничных дел мастера, традицию нарушать тоже не будем. Как вы относитесь к такой идее?
