— Но ведь пожарных нельзя было пустить во дворец! — рассмеялся Бауман. Пожарники, как известно, люди отчаянные: они лезут в огонь. От такого человека всего ждать можно. А к… тому-этому, как известно, пускали только охранных людей…
— На улице можно было… с расстояния.
— Никак! — задумавшись, возразил Бауман — Сам он из дворца никогда не выходил, боялся. Знал: как только нос на улицу высунет, его птицы заклюют.
— Грачи, — подсказал Гальперин.
И все расхохотались.
Капитанская тень уныло качнула головой:
— Ай, господа! Что-то вы опять не то говорите. Уверяли, что не его величество… А при чем тогда дворец?..
— Дворец? — удивленно поглядел Бауман на капитана. — Простите, вы, очевидно, не знаете русского языка. У нас, нижегородцев, дворцом называют, в отличие от… нашего скажем… — он повел рукою вкруг, — настоящего, широкого, вольного двора — задний, скотный двор.
«Двор» загрохотал дружным хохотом.
— Скотный двор, притом небольшого размера. В слове «дворец» есть нечто уменьшительное. А я сказал уже, что речь идет о господине маленького роста, прямо можно сказать — уменьшительном от человека… Итак, продолжаю. Никто не мог погасить искру, а было ясно: если не вытащить, она прожжет глаз, мозг, и конец тогда идолищу. И разослало тогда идолище по всему царству-государству бирючей — искать человека, который мог бы искру потушить, его, идола бесстыдного, от неминучей смерти спасти. Пошли бирючи. Долго ли, коротко ли скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Дошли бирючи до глухого медвежьего угла, где жил в ветхой, кособокой избушке Иван…
— Дурак, — подсказал Гурский.
— Ошибаешься, — очень серьезно ответил Бауман. — Иван вовсе не был дурак.
— В сказках — всегда, — запротестовали кругом.
Но Бауман поднял руку:
— В старых сказках. Но в старых сказках чем была русская земля?
Он прикрыл глаза и прочитал с чувством:
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей…
— Довольно Пушкина, Бауман! А то после него слушать тебя не захочется.
— А я только этого и хочу, — засмеялся Бауман. — Констатирую, коротко говоря: Иван с тех сказочных пор поумнел. Земли у него по-прежнему не было, и хозяйство у него было, как испокон веков, по поговорке: «Есть и овощ в огороде — хрен да луковица, есть и медная посуда — крест да пуговица»… Но сам он уже не был дурак, как прежде… Прокричали перед Ивановой избушкой об искре бирючи, прислушался Иван, любопытно ему стало: какая такая искра? Об идолище он давным-давно слыхал-слухом земля полнилась, — как загубил в первый же день, как на царство венчался, десять тысяч народу…
— Господин Бауман! — хныкнул Сулима, и опять сгорбленная фигура его качнулась тенью, косой и неправдоподобной в желтом свете составленных на землю ламп. — Вынужден буду к крайним мерам.
— Проехало! — засмеялся кто-то и покрутил ладонью. — Дальше будет легче. Иначе же нельзя было: ведь из песни слова не выкинешь. Была Ходынка или нет, господин капитан Сулима? Не десять тысяч народу было царским изволением перекалечено?
— И еще знал Иван, слыхал от захожих городских людей, что земля в государстве том — меж четырех морей-океанов, от одного света и до другого такая, что где ногою ни топни, места не выбирая, золото вскроется или камень-самоцвет. Нет той земли богаче и славнее. А лежит она, идолищем вбитая в нищету… И когда услышал про искру и вспомнил, что говорили захожие люди, выломал кол из плетня…
— Ваше высокородие!.. — В круг, запыхавшись, втиснулся надзиратель. Пожалуйте в контору… Генерал Новицкий с господином прокурором!
Капитан дрогнул и вытянул обе руки. Он был жалок — худой, пьяненький, с трясущимся подбородком — в освещенном этом кругу. Жалок и одинок.
— Господа, — сказал капитан, — вы слышали? Покорнейше прошу немедленно разойтись по камерам. Если генерал и прокурор обнаружат прогулку после установленного для вечерней поверки часа…
Он не договорил. Да и не надо было договаривать: каждому было понятно без слов. Заключенные стали подниматься, похватав на руки одеяла, подушки и тюфяки. Лампы были потушены.
— По два в ряд, товарищи. Без толкотни, в полном порядке, быстрым шагом, марш!
Колонна двинулась бесшумно мимо «гриба», дворовым коридорчиком в корпусный коридор — так бесшумно, что даже надзиратели, шедшие вместе с колонной, поддаваясь общему настроению, шли, затаив дыхание и осторожно приподнимаясь на тупые твердые носки тяжелых своих сапог.
Камеры заперли наспех, без всяких проверок. Бобровский разъяснил по этому поводу, что так всегда бывает и тюремное начальство само не знает, где кто сидит и сколько в какой камере народу. Списков нет — ни по камерам, ни по всему коридору, да и в общем списке у Сулимы наверчено. Он, Бобровский, сам видел в этом документе фамилию Беменфельд; такого политического не только в тюрьме, но и во всем мире, наверно, нет.
Тревога оказалась напрасной: ни Новицкий, ни прокурор не показались в коридоре политических «одиночек». И в ночь ни разу не откинулся глазок в запертой двери баумановской камеры, и сквозь чуткий сон однажды лишь слышал Грач, как проволокся мимо двери тягучим, сонным, шлепающим шагом дежурный надзиратель.
Утром Грача разбудил громкий, на весь корпус, залез за дверью:
Вставай, подымайся, рабочий народ…
В замке прогремел, отпирая камеру, ключ.
Бауман сбросил ноги с койки.
— Что это?
Бобровский потянулся сладко:
— Надзиратель Чекунов. Он каждое утро именно так нас будит. Расчет правильный: хотя и знаешь, что это всего только Чекунов, а все-таки просыпаешься сразу. — Он зевнул и потянул с табурета брюки. — Вставать, между прочим, надо без задержки: единственное в чем инструкция здесь соблюдается строжайше, это в отношении сроков кормежки. Проспишь-без кипятку останешься.
Утренняя поверка, умывание, кипяток… Бауман вошел в курс лукьяновской жизни. К полудню он сидел уже в искровской «клетке», за книжкой «Что делать?», затрепанной до дыр в итоге долгого хождения по рукам. Бауман в мытарствах своих по этапам и глухим тюрьмам до сих пор никак не мог ее достать. А в ней полный разгром ревизионистов, план построения боевой партии, план организации, о которой мечтают подлинные революционеры.
Читать надо было спешно, потому что на следующий день назначен был диспут — во второй, искровской, клетке. И Литвинов предупредил: споры будут горячие, потому что ленинцев здесь мало, больше сидят рабочедельцы, экономисты словом, люди, считающие, что рабочего в политику вовлекать не надо, что за него революцию отлично сделает сама буржуазия.
