поэтому так только, в голове звучит-стучит. Но не первым позвонил, потому не так за плохое считается – просто ответил на звонок, потому что знал, кто это, хотя номер был незнакомым.
– Так, Лешк, у меня времени мало, – начал он, и нужно было положить трубку, но я не сделал ничего подобного, хоть и промолчал. – Лешк, они мне тут разрешили гитару, представляешь, да? Прямо официально разрешили, я спрашивал, но только вот беда – никто не может мне ее прислать. Может, ты сможешь?
Голос не сразу вспомнился, звучал несколько долгих секунд отстраненно, чужеродно и слишком звонко.
– Мне вообще дал тут один человек, но у него, знаешь, совсем дрова, рассохшееся дерево, струны пора было поменять лет десять назад, но все-таки это его инструмент и нехорошо, если буду так часто просить, а тут ребята, знаешь, пристрастились – сыграй да сыграй. Я уже выучил несколько песен «Сектора Газа», знаешь такую группу? Приличного мало, честное слово, но тут всем нравится. И я учу.
Лешка, ты чего молчишь? Ну ладно, ладно, кроме «Сектора Газа» и другие песни играю, часто просят Высоцкого, Окуджаву, Визбора, мачта сосны и парус облаков, другое разное… После Окуджавы иногда плачут, знаешь, странно так выглядит – морды у всех обветренные, ух и страшные… Да и у меня. Знаешь, какая у меня морда сделалась? И пальцы распухли, даже и играть иногда не получается.
Тогда показываю им пальцы и говорю – вот, ребятушки, может быть, нам когда-то и выдадут хорошие рабочие рукавицы, а не вот эту вот жопу Дзержинского.
Когда выдадут?
А хрен его знает.
И еще играю иногда песни того грустного парня из Вологодской области, который еще с восьмого этажа прыгнул. Понимаю, понимаю, что нельзя петь, нельзя говорить. Но все-таки говорю.
Вообще-то правда нельзя об этом говорить, потому что в каждой хате найдется тот, кто донесет. Всегда найдется тот, кто предаст.
Так что, Лешк? Самую простенькую, можешь не покупать даже, а спросить кого из наших – вдруг валяется, рассыхается только зря? Меня бы выручил. Очень. Адрес я тебе сейчас продиктую, мне посылок-то не сколько угодно можно получать, надо, чтобы на гитару весу достаточно осталось. Но пока что есть.
Лешк?
Не выговариваю, кашляю, будто только хочу сказать господи, ну конечно. Конечно – но он понимает и так.
Спасибо, Лешк, я…
И оборвалась связь, темно стало, тихо, но через несколько минут другой голос, хрипловатый и чужой, продиктовал: ИК такая-то, записал сразу на бумажке, а уже через час звонил в «Музторг» в Москве, выбирал гитару. И только мимолетно вспыхнуло в голове: я ведь не знал, где именно колония находится, не знал целый год, а теперь можно будет думать про это место, искать на карте.
Я покупаю ему дредноут С-2 Самарской фабрики музыкальных инструментов, остальные только под заказ были, а у этой звук мне понравился, ровный и чистый, хотя я и не очень понимаю. Много за нее попросили, конечно, а потом Маша скажет аккуратно, хотя никогда не говорила, – и нормально тебе было месячную зарплату отдать? За что, за гитару, на которой будут для зэков играть? Ну если называть вещи своими именами. Хотя, конечно, теперь у меня иногда в месяц не было и этого, все на ней. Можно было и что-то подешевле посмотреть, побюджетнее. А то и вовсе свою старую прислать, вон она в чехле уже несколько лет стоит.
А я не мог ее прислать, потому что он помнит – ведь здесь играл когда, сказал, что расстраивается все время, не годится никуда. Потому как пришлю? Надо хорошее.
Так вот, считались ли слова, произнесенные внутри, очень далеко, – господи, ну конечно, конечно, – если просили не разговаривать? Думаю, что нет, потому что какой же разговор? Обернули на почте в пленку с пупырышками, потом в коробку, написали адрес, только все равно переживал.
И гитара вернулась – видимо, все-таки не разрешили.
Стояла-стояла рядом с моей старой, а Маша вдруг начала – верни в магазин, она же новенькая, можно вернуть. Но я медлил, пропустил все сроки. Так и застыла – в коробке, с надписанным адресом, с какими-то техническими отметками почты, нарочно рассматривать не стал, страшась увидеть Адресат выбыл или что-то такое, чего все боятся.
– Никогда не понимала, – сказала Маша, – какую вы прелесть во всех этих песенках под гитару находите, все эти барды в свитерах, бородатые, нечесаные… Да еще голоса – как ты не слышишь, какие у них голоса? Как у козлов, честное слово. Я никогда не говорила, думала, что и сам заметишь.
– Неправда, каких еще козлов? Ну да, они не профессиональные певцы, они геологи, биологи, педагоги… А твои, ну, с кем работаешь, – они ведь только этим и занимаются, встают – горлышко пробуют, продувают, связки тренируют. Как спортсмены. Технично. Раз-два: вот она, нота, хватай ее, проделывай определенную последовательность, а то не выйдет, а то у тебя партию кто-нибудь из-под носа уведет.
– Какую партию? Я работаю не в оперном театре, а в ДМШ. Но у нас и детишки лучше поют.
– Был я на ваших концертах. Ну да, неплохо. Но вообще не факт, что они останутся петь. Их родители запихнули, заставили.
– Я просто хотела попросить – ну не включай ты больше на всю квартиру, хорошо? «Пока земля еще вертится…», вот такое. Невозможно же слушать. Гитара еще. Как же я рада, что ты не играешь, я ведь только несколько раз в жизни слышала твой голос. Нет, не смогу сказать, что он прямо плохой, но…
– Накипело у вас. Хорошо. Я не буду. Постараюсь обойтись без музыки.
– Леш, ну почему сразу – без музыки. Женьке, кстати, нравится, как ты поешь.
Это Маша тогда говорила, не сейчас. И Женя маленькая на самом деле просила – пап, а спой еще раз песенку, покружи по комнате. И я кружил, мыча себе под нос какой-то нелепый на ходу придуманный вальс.
– Может быть, набережной к парку возле новой высотки пройдем?
Вдруг предлагает Женька, а что ей там – наскоро оборудованный парк там, где был пустырь, снег, какие-то штыри торчали, а весной – мягкая непритоптанная трава, такая прозрачная, что и зелени нет никакой.
Сейчас там ровно – дорожка, укрытые на зиму кустарники. Но совершенно неясно, приживутся ли, будут ли такими и весной. Или просто окажутся черными ветви, мертвые черные ветки.
Не люблю бывать там.
Там остовы мертвых церквей, голоса убитых церквей.
Так мама говорила.
Потом все церкви собрали и выбросили, разбили парк, построили высотку.
И ведь вместо Дворца Советов было, говорят, было… Нет, не могу вспомнить. Что там могло быть? Что-то белое, нежное.
Дерево, деревья? Но не те, что нарочно, искусственно посадили, а те, что были раньше, прежде Москвы.
Ну мы же гулять пошли. Отмечать. Давайте хотя бы на эту новую высотку посмотрим – а потом домой? И как вам не скучно, когда только домой, домой… Вечно дома.
Маша слышит, смотрит осуждающе – она-то все хочет, чтобы и дочь опекала меня, берегла, боялась ранить резким словом, но мне даже и нравится чуть-чуть, что не боится: что ж я, стеклянный?
Потому говорю – давайте, конечно же, пойдем, хотя там и память о маленьких храмах с отрубленными крестами, укрытая тоненьким грязным снегом земля. Но Женя хочет посмотреть новую высотку, и мы идем.
На самом деле никакая она не новая, конечно, – достроили и торжественно открыли в прошлом году, приурочили к семидесятилетию Генерального секретаря. Он и сам был, стоял и мало говорил, и его волосы трепал ветер с Москвы-реки. Но фундамент заложили гораздо раньше, поэтому сейчас высоток наконец-то восемь – и это если Дворец Советов не считать, который еще выше, который был призван организовать, упорядочить.
Он нас и упорядочил, от него мы такие.
Ну, так Лис говорил.
Он еще говорил, что это здание непременно рухнет и на его месте люди разобьют сад – с маленькими горными цветами, непривычными в большом городе, желтыми звездочками, фиолетовыми листьями. Но только Маша, когда услышала про рухнет, рассердилась, мол, ты понимаешь, что это за здание, а если да, то как можно говорить, что оно рухнет, его же к юбилею Генерального секретаря открыли, оно значит. А что значит, не смогла объяснить.
Но даже мне ясно, что он другое имел в виду.
Он хотел, чтобы я.
Я же биолог.
Я был биологом, пока не забыл все, чему учили.
Но он хотел, чтобы я все это посадил, чтобы я привез клубни, семена, побеги и черенки.
