– Почему и нет? – спросил Ляхов, переключая скорость, потому что дорога резко пошла под уклон, а он с детства помнил правило: «Спускайся на той же передаче, на которой будешь подниматься». – Я, помнится, читал как-то фантастический рассказ, где вся интрига построена как раз на том, что один из друзей остался человеком, а другой, после какой-то аварии, сохранив лишь мозг, оказался пересажен в железную банку, снабженную глазами, синтезатором речи и манипуляторами, вроде клешней краба.
И вот тот, первый, не желая считать второго за подлинного человека, очень крупно проиграл. Поэтому лично я предпочитаю воспринимать любого, вас в том числе, за полноценного партнера, несмотря на некоторые привходящие обстоятельства.
– Да, интересная точка зрения. Наверное, дело не только в том, что вы врач. Тут еще и национальный характер. Русские всегда удивляли меня тем, что будто нарочно выбиваются из любых схем. Даже нам, евреям, с вами бывает трудновато, представляю, каково остальным, более склонным к упорядоченности и стабильности народам.
– Ага. Немцам в особенности.
Шлиман кивнул.
– Да, пожалуй. А окажись сейчас на вашем месте немец, не думаю, что этот разговор вообще состоялся бы. А общаясь с вами, я тоже начинаю снова ощущать себя… живым.
Капитан мельком взглянул на часы, так и оставшиеся у него на запястье с еще прошлой жизни.
– Что, уже? – спросил Ляхов, имея в виду – не проголодался ли новый знакомец и не появились ли у него по этому поводу превратные мысли.
– Еще нет, – понял, о чем говорит Вадим, Шлиман. – Но меня эта тема очень занимает. Чем позже, тем лучше, вы понимаете, о чем я?
– Еще бы. Это и в моих интересах. Нам отсюда выбираться надо, а вы – некий дополнительный шанс. Есть такой армейский способ ориентирования и изучения обстановки – «путем опроса местных жителей». Вы – какой-никакой, а все же местный.
– Знаете, Вадим, если бы я был в состоянии испытывать человеческие эмоции, я бы сказал, что вы мне нравитесь. Есть в вас некоторое простодушие и одновременно ум и искренность. Не лицемерите, что думаете, то и говорите.
– А вы на самом деле никаких эмоций не испытываете? Как это возможно?
– Да вот так и возможно. Я помню, что, когда был человеком, те или иные слова, поступки, обстоятельства вызывали у меня соответствующую реакцию, которая могла быть описана в категориях: приятно, неприятно, радостно, печально, больно, страшно и так далее… Я помню, что каждая из категорий означала. К одним я стремился, других избегал.
Сейчас же ничего этого нет. И передать то, что есть, – я просто не в состоянии. Вы упомянули человека, ставшего роботом. Я, наверное, сейчас на него похож. У меня сохранилась память в полном объеме, но и только.
Вот, разговаривая с вами, я пытаюсь понять: завидую ли я вам, сожалею ли о том, что меня убили? И понимаю, что мне это совершенно безразлично.
Я помню, что «там» у меня остались жена и двое детей, мне хочется их пожалеть, представить, как они заплачут, получив сообщение о моей геройской гибели в боях за Родину, и – не получается.
Меня это не трогает, так же как не трогает плохо написанная книга. И в то же время я уверен, что в случае необходимости смог бы все подходящие к случаю эмоции воспроизвести достаточно убедительно.
Разговор все более увлекал Ляхова. Ему всегда было страшно интересно проникать в тайны неведомого и недоступного.
В свое время он и психиатрией взялся было заниматься, потому что ему казалось очень заманчивым проникнуть во внутренний мир маньяков, на полном серьезе воображающих себя гениальными писателями, царями и пророками. Или шизофреников, одновременно являющихся крупными учеными и искренне убежденных в реальности «голосов», диктующих им совершенно абсурдные вещи, разубедить в абсурдности которых невозможно. Даже ссылками на их собственные научные труды.
Правда, очень скоро убедился в наивности своих надежд.
А сейчас ему представилась куда более грандиозная возможность попытаться разобраться в психологии самого натурального покойника. Если, впрочем, он является таковым, а не порождением его собственного поврежденного разума.
Само собой, Ляхову никогда еще не встречался душевнобольной, способный к рефлексии по поводу своих недугов. Но ведь психиатрия – наука неточная, и отсутствие описания какого-то факта и даже синдрома отнюдь не означает, что подобное проявление душевного нездоровья на самом деле не имеет места.
– Жаль, Михаил, что отсутствует у человечества некая единая теория загробного мира и посмертного существования. Каждая религия и каждая этническая общность имеет на этот предмет собственные, иногда диаметрально противоположные взгляды. Вы, кстати, в философии какие проблемы разрабатывали?
– Вас это в самом деле интересует или проверяете степень сохранности моей личности? – осведомился капитан.
Вадим отметил некоторую странность, заключенную в его словах.
Эмоций Шлиман якобы не испытывает, отчего же мимика его в целом соответствует каждой данной ситуации? Механическая память мышц, или все-таки нечто другое? Может быть, он еще способен к восстановлению, то есть посмертный шок потихоньку проходит, хотя бы от энергетической подпитки и общения с живым человеком? Пребывания в его ментальном поле.
Так он и спросил: не располагает ли коллега информацией или хотя бы догадкой, в чем смысл такой вот его «жизни» и чем она, по идее, может закончиться?
Иначе в чем вообще смысл столь странной затеи неизвестно каких сил или законов природы? Стоит ли, мол, сначала умирать «там», а потом столь же бездарно – здесь, но с определенным временным лагом?
– Я еще понял бы, если бы здесь вас, ну и нас, конечно, в свое время ждал «Страшный суд» или, напротив, «ни слез, ни воздыханий, а жизнь вечная», а так – для чего же? Побродить в поисках пищи, которую добыть здесь нельзя по определению, ибо кто же мог рассчитывать, что мы с товарищами сюда случайно попадем? Причем тоже не в некоем экзистенциальном[49] смысле, а в качестве предполагаемого продукта питания. А если даже и попали в силу странного стечения обстоятельств, так «высший разум» должен был учитывать, что за себя постоять мы сумеем.
Не странно ли, опять же, что нам, «живым», в этом мире предоставлены все возможности и для выживания, и для самообороны, вам же – ровно ничего?
Вы же биолог и знаете, что абсолютно везде должен существовать определенный биоценоз, вполне конкретная пищевая пирамида. Кого-то едите вы, кто-то, в свою очередь, должен съесть вас… А так вот… Наверное, мы чего-то пока не уяснили.
И где, кстати, посмертные тела зверей, птиц и прочих насекомых?
