Никаких идей относительно раскрытия старой загадки у меня не было, хотя любопытство она пробудила. Так как делать было совершенно нечего, я еще несколько раз перечел письмо, расставил, как смог, знаки препинания и попытался вжиться «в дух эпохи».
Не знаю, насколько верно, но смысл письма стал казаться понятнее. Судя по всему, дядюшке предлагалось крупное материальное поощрение, которое помогло бы ему выпутаться из серьезных материальных затруднений, в обмен на услугу какому-то знатному лицу. Услуга должна быть сохранена в полной тайне, чтобы не дать возможности заговорщикам или недоброжелателям воспользоваться доверенной дядюшке тайной и напакостить его благодетелю.
Кроме этого, в письме было несколько мутных мест, которые я совсем не понял.
Я не успел взяться за них всерьез, как проснувшаяся больная отвлекла меня на более злободневные дела. У Али опять упала температура, и она сильно вспотела. Я послал Тихона за умывальными принадлежностями. Лукавый раб, кроме выпитого в моей компании, успел еще где-то изрядно приложится к бутылке, и теперь ему было море по колено. Вино придало ему смелости, и он, по старой памяти, попытался «поднять хвост».
Я не стал тратить время на физическое воздействие, а просто показал Тихону пальцами рожки, чем привел его суеверную душу в испуганно-трезвое состояние. Все порученное было исполнено молниеносно. Дворня забегала, в комнату втащили давешнюю бадью и кувшин с теплой водой. Между тем Аля, не обращая внимание на всю эту суету, разглядывала лежащие на лавке тряпки. Я делал вид, что не замечаю ее пристального интереса.
— Я сейчас тебя оботру, — сказал я и намочил свое московское полотенце.
Аля хотела было возразить, но раздумала и промолчала. Она села на постели, и я обтер ее, испытывая при этом не только гигиеническое удовольствие.
— А что такое «подмыться»? — вдруг спросила девушка.
Я смутился и стал думать, как бы поделикатнее осветить эту публично не обсуждаемую процедуру. Однако говорить мне ничего не пришлось, у меня это просто вытащили из головы.
— Отвернись, — попросила девушка, безо всякого смущения вставая с постели. Я полюбовался легкой фигуркой и с сожалением отвернулся. По полу прошлепали босые ноги, и послышался плеск воды.
— Может, тебе помочь? — с тайной надеждой предложил я.
— Не оборачивайся! — испуганно остановила Аля мой душевный порыв.
Я подошел к лавке, сел и в окно уставился на темнеющий двор. «Нужно заказать ужин», — подумал я, стараясь ни обращать внимание на соблазнительный плеск воды за спиной.
— Теперь можно, — наконец раздался вполне бодрый голосок. Я обернулся. Аля успела не только помыться, но и надеть свою холщовую хламиду. — Очень есть хочется, — сказала она, не обращая внимания на мой молчаливый протест против любых, тем более таких жутких, одежд.
Я выглянул в коридор и попросил Тихона принести ужин.
Пока товарки Али накрывали на стол, мы почти не разговаривали. Вопрос о сложенном на лавке платье висел в воздухе, не выпадая в осадок. Не то чтобы я вредничал, наверное, больше боялся того, что платья ей не подойдут, и наступит большое разочарование.
Наконец, еда была принесена. Мы сели за стол. Получилось так, что днем я не успел толком поесть, и был изрядно голоден.
У Али, как только ей полегчало, тоже прорезался волчий аппетит. Мы с жадностью накинулись на вкусную деревенскую снедь.
Оказалось, что девушка совсем не умела пользоваться столовыми приборами и не догадывалась об этом. Мне было не очень приятно смотреть, как она берет руками куски и ест, чавкая.
Все это я фиксировал краем сознания, чтобы Аля не догадалась, о чем я думаю. Судя по тому, что она никак на меня не реагировала, похоже, что я нашел способ не давать ей бесконтрольно копаться у себя в голове. Глядя на девушку, я подумал о том, что между ней и моей бывшей женой есть что-то общее.
— Ты женатый, барин Алеша? — внезапно потеряв интерес к еде, спросила Аля.
— Нет, — кратко ответил я.
— Вдовый? — продолжала она допытываться, не удовлетворившись ответом.
— Разведенный, — невнятно буркнул я, не вдаваясь в подробности.
— Это как так? — удивленно спросила юная вдова, не поняв смысл незнакомого слова.
Я объяснил, что там, где я живу, когда люди не могут жить вместе, они разводятся.
— Так это же грех! — ужаснулась Алевтина.
— Никакого греха в этом нет. Даже церковь признает разводы. А у меня был не церковный, а гражданский брак, — опрометчиво проговорился я, испугавшись, что теперь придется рассказывать о принципе работы загсов.
Однако Алю заинтересовало совсем другое.
— Значит, я со своим мужиком тоже могу развестись?
— Зачем тебе разводиться, ты теперь вдова.
— Как так вдова? — удивленно спросила она.
— Бабка Ульяна сказала, что твой муж умер.
— Ишь, ты, — только и произнесла Алевтина и надолго задумалась.
Было похоже, что новость сильно огорчила ее. Меня это почему-то обидело.
Как ни глупо было ревновать ее к несуществующему прошлому, я все-таки ревновал.
— А она красивая? — вдруг, невпопад с моими мыслями, спросила она.
— Кто красивая?
— Твоя жена.
Вот уж действительно, кто о чем, а вшивый о бане.
— Красивая.
— Красивей меня?
— Вы совсем разные, — честно сказал я и подумал, что этот вопрос надолго войдет в наши отношения. Действительно, сравнивать обеих женщин было невозможно. Одна — уверенная в себе, ухоженная, умеющая подчеркнуть свои достоинства, элегантно одетая, и другая — в холщовой рубахе, с незатейливыми косами, не умеющая прилично есть за столом.
— Очень красивая, — вдруг печально сказала Аля, — я таких отродясь не видала. Только одежда какая-то небывалая, и голова простоволосая.
— Это точно, — согласился я, — а ты ее ясно видела?
— Да, почти как живую, как будто мы раньше встречались.
Аля как-то сникла и загрустила. Хорошо, хоть ревность не протекала у нее в агрессивной форме. Я попытался ее отвлечь едой и разговорами. Она машинально отвечала, слушая меня в пол-уха. Наконец, что-то решив, вымучено улыбнулась и сказала:
— Все равно ты меня больше любишь.
Я хотел ее поцеловать, но она уклонилась от моих губ. Мы в молчании закончили есть. Насытившись, Аля перевернула вверх дном десертную тарелку и на нее сверху положила ложку. Я про себя хмыкнул, но промолчал. Она подозрительно покосилась на меня, но оставила все как есть. Впоследствии она тарелки больше не переворачивала.
Мы молча сидели в полумраке комнаты. Чувствовалось, что ее что-то беспокоит.
