Вирайя сидит на кормовом возвышении; в его руках видавший виды, обмотанный синей изолентою руль. Под ногами архитектора — крашеная грязно-коричневая крыша единственной каюты. Там, за тонкими досками, сидит вконец исхудалый пилот с багровым блестящим ожогом, закрывшим всю левую половину лица. К его голове приросли черные блюда наушников. Еще немного, и Вестник сменит Вирайю у руля, а «Бессмертный» сядет обшаривать эфир… Громоздкая старая рация работает лишь на прием. Вплотную к ее горячему, словно утюг, кожуху, лежит на тощем солдатском матраце больная Аштор. Дана старательно ухаживает за нею, поит кипятком, закрашенным крупицами кофе.
…В последнее время он стал чаще и чаще вспоминать старого друга Эанну. Что-то с ним? Получил ли он пропуск в одно из убежищ Внешнего Круга? А если получил, то устоял ли поспешно выстроенный бункер?
…А может быть, сразила врача гвардейская пуля во время столичных волнений перед потопом или растоптала обезумевшая толпа? Впрочем, очень может быть, что еще раньше за крамольные речи в своем доме попал Эанна в орденский застенок. Оттуда же если и выходят, то лишь после мозговой операции — покорные, бессловесные люди-автоматы, государственные рабы низшего разряда…
Скорее всего, давно нет на свете бедняги врача. Но мысли его живут в памяти Вирайи; живет громкий сочный голос, то насмешливый, то гневный, то подкупающе-убедительный. Сидя за рулем или отдыхая ночью, когда баржа сонно покачивается в очередной бухте, бывший иерофант ведет молчаливую беседу с другом.
— Мог ли ты предполагать, Эанна, что все кончится… так быстро и страшно? Даже ты, при всем своем вольнодумии, был уверен, что Острова Блаженных, Империя, Орден — это навеки, до конца времени… Были великие города, «черные стрелы»; были молочные ванны и утренний шоколад. И вот нет ничего, и нас — тех, богатых, уверенных — тоже нет. Мы — словно пена морская, что тает на берегу под солнцем. И никакая сила не спасет нас…
…Тогда у них еще не было баржи. Завидев на горизонте ясную синюю полосу, решили добраться до реки одним переходом — и совершили его почти целиком, изнемогая в доменном жару пыльной красноземной степи.
Любой раб в каменоломнях Архипелага выглядел чище, чем они теперь: Вирайя в лохмотьях орденской черной куртки и переливчатой рубахи, в изодранных брюках, с чемоданом, для удобства привязанным за спину; пилот, утопивший каску в болоте и повязавший голову шарфом — несуразно смотрелись яркие золотые нашивки на грязном комбинезоне; голоногая Дана, замотанная чехлом с самолетного кресла; Аштор, серая и заострившаяся, похожая на цаплю — без косметики, в огромных пыльных очках…
Пришлось устроить привал из-за Даны, подвернувшей ступню. Они втроем возились, вправляя ногу, под лучами беспощадного Диска, словно решившего покарать отступников… Потом ждали до заката, пока Дана сможет продолжать путь; достигли реки глухою ночью, идя с фонарями по извилистому оврагу. Вода, вязкая и черная, как смола, открылась внезапно. За ней всю степь покрывали костры, словно стая солнечных бабочек билась под сетью. Беглецы по-ночному отчетливо слышали стрельбу горящих стеблей тростника, слышали чуждый стремительный говор — Избранные никогда не вкладывали в слова столько страсти, не смеялись и не ссорились так шумно и открыто, как эти люди вокруг костров. Скупо звякала сбруя, храпели и топтались лошади; перекрывая все звуки, спертым голосом протрубил слон. Из-за реки пахло жареным мясом, навозом и сандаловыми дровами.
Набрав свежей воды, они спрятались в овраге и провели там тревожную ночь. Иногда казалось, что совсем рядом бухает барабан и свирепо-озорные голоса выводят монотонную песнь, полную скрытой угрозы.
На рассвете Вирайя не выдержал и ползком подобрался к воде. Разумеется, Аштор пыталась удержать его, шепотом умоляла не рисковать — но, заняв позицию в ложбине, он почти сразу услышал рядом дыхание подруги. Чуть позже приползли пилот и Дана.
— Покарай меня Единый, если я когда-нибудь видел такую орду! — ерзая на жесткой глине, шипел пилот. — Как ты думаешь, Бессмертный, с кем они собираются воевать?
Впрочем, можно было не шептаться — так скрипели возы, грохотали копыта и орали вожаки выступающего войска. Поэтому Дана сказала громко, с надрывом — она никогда так не говорила раньше. Вирайе почудились истерические нотки:
— Какие же мы страшные, люди! Нам мало даже потопа. Убивать, убивать, убивать…
— Мужчины, — едко откликнулась Аштор.
Соревнуясь со слонами, гнусаво ревели военные трубы. Блестя ручными и ножными браслетами, текла масса бегущих воинов с огромными щитами, с белыми повязками на головах. Кони шлепали по мелководью. Сухие, как кость, малорослые зубастые всадники хохотали и перекликались, словно им предстояла веселая игра. У излучины целый полк помогал буйволам вытаскивать увязшие телеги, остро щелкал бич.
Завороженные размахом и пестротой движения, беглецы чуть ли не до полудня сидели в ложбине у воды — пока не ушел последний обоз, ленивые сизые быки, терзаемые слепнями и неугомонными погонщиками. Вирайя понимал волнение Даны, однако сам испытывал совсем другое чувство. Он был умилен и растроган, словно за рекой бежали и скакали на конях его собственные повзрослевшие дети. Он радовался, глядя на торжественную процессию с главным кумиром армии — медным котлом для мяса; на меленького, полного, усыпанного золотом человека, который отдавал приказания со спины столь же разукрашенного слона, чванливо встряхивая огромными серьгами…
Оставив медленно оседавшую стену пыли, в которой мелькали конники арьергарда, войско ушло по течению. Вирайя предложил сделать привал на двое-трое суток, дать армии откатиться подальше и выступить туда же, к югу, чтобы достигнуть моря до наступления дождей. Пока что он не мечтал о большем, чем какое-нибудь заброшенное здание поста у побережья, скромное поле и рыбачья сеть…
Пока пилот, раскрыв складной нож, занимался рубкой тростника для шалаша — Аштор и Дана самозабвенно плескались в реке, взвизгивали, и бывшая гетера шутливо топила более робкую подругу…
Стоя на краю изрезанного глинистого берега, Вирайя все смотрел, как редеет дымка над степью и черным муравейником шевелится горизонт. Странное, томительное предчувствие мешало ему отвести взгляд от уходившей армии. Нелепой, беспорядочной, шумной — и вместе с тем пронизанной чуждым для Избранных духом веселья и воли.
Дневной жар выбелил чистую высь. Глаза Вирайи резало, но он все же не отводил их от горячего блеклого неба, пытаясь понять: не почудился ли ему легкий моторный рокот в вышине?
