— Вы считаете, что здесь нашему флоту воевать придется больше? — прищурился Кузнецов — почему?
— Потому что весы куда больше в нашу сторону — отвечаю — а значит, для СССР открывается возможность куда более активной политики. И грех будет, если эта возможность окажется упущенной, потому что инструмент не готов.
Анна Лазарева. 20 июня 1944.
Летать боюсь. Как представлю, что под ногами несколько километров до земли… Со снайперкой СВТ в белорусских лесах бегать было, и то куда спокойнее! Там от тебя все зависело, даже в самом худшем, когда против тебя не простые немцы, а их охотники-егеря — было у нашего отряда такое однажды! Отбились, оторвались — хотя своих одиннадцать человек потеряли, но и у фрицев десятка полтора. И двое на моем счету — и один точно офицер, или унтер. Ушли тогда через болото, немцы тропы той не знали, все ж чужие им наши леса.
А тут — сидишь и думаешь, упадет или не упадет? Самолет не военный, ГВФ — как Победа, так сразу Указ вышел, технику из военно-транспортной авиации вернуть, аэродромы передать, наземное хозяйство восстановить — все, что излишек для армии в мирное время. И сколько этот "Дуглас" до того летал, и под обстрел попадал, и чинился? Хотя читала, что эти машины неубиваемые, в конце века встречались по всему по миру, "их разбить можно, но износить нельзя". А если мотор сдохнет? В окошко выгляну — ой, мамочки! Хорошо, девчонки не видят — они думают, что я вообще ничего не боюсь, не умею! Как там Ленка, за меня "на хозяйстве" осталась? Хотя и дядя Саша там, поможет — но он в нашу конкретику влезать не будет! Ладно, неделя как-нибудь обойдется!
Пассажиров немного. В "Дуглас" взвод влезает, с полной выкладкой — а тут, кроме меня, еще двое офицеров-летчиков, двое сухопутных, и каких-то штатских шестеро. Майор, симпатичный такой, лет сорока, рядом сел, спрашивает о чем-то — а я ответить не могу, в кресло вцепилась, как в кабинете у зубного врача, в окно лишь гляну — ой, страшно!
— Если хотите, поменяемся? — говорит майор — я к окну, вам к проходу. Впервые летите?
— Почти — киваю я. Не рассказывать же что до того было, через фронт под Минск? Так тогда страшно не было — о другом совсем думала, сумею ли все делать, как учили, доверие оправдать? Назад на Большую Землю — тогда, если честно, я весь полет проспала, устала очень, как раз накануне мы от немцев отрывались, больше суток на ногах. Затем на север, с дядей Сашей, считаясь вроде как под следствием трибунала — тоже, думала не о том. В Москву и назад, с моим Адмиралом, рядом сидели, за руки держались — и все равно было, в воздухе или на земле. Сейчас с севера в Москву, вместе с товарищем Пономаренко, так он меня прямо в самолете в курс вводил, некогда было о другом думать. Итого — шесть раз до того летала, сейчас седьмой.
— Оно и видно — усмехается майор — в первый раз всегда так. Я когда курсантом в У-2 впервые, и то, вниз взглянул, аж жуть! Где-то раза с десятого — привык. А на фронте, с первых дней, усвоил, что чем выше, тем спокойнее — когда запас высоты есть, из любого положения можно машину выдернуть. Или прыгнуть, если совсем конец.
— Вы истребитель? — спрашиваю, глядя на иконостас на его груди. Судя по ленточкам — "боевик", Красное, Александр, и Богдан. Знаю, что и тыловики могут один, даже два ордена получить, за заслуги перед начальством — но четыре, это уже вряд ли.
— Нет, Пе-2 — отвечает майор — сто тридцать боевых вылетов. Наш полк геройский, нас ведь еще прошлой весной на Ту-2 перевооружили, так доломали мы их за лето! Нет, не то, что думаете, не разбивались — Ту машина хорошая, бомбоподъемная, и летает дальше, но… Когда цель "мессерами" прикрыта, и зенитки с земли бьют, тут бомбить с горизонта боже упаси — не выдержать даже полминуты на боевом курсе, собьют! А подойти, и почти в отвесное пике, и выводить максимально близко от земли, скорость после разгона семьсот, снаряды далеко за хвостом, "мессы" просто не успевают. Перегрузка такая, что в глазах темно — но выдерживаешь. А вот "тушка" — нет, месяц такой боевой работы, и деформация планера, Пе-2 куда прочнее. Если б я на Ту был, не говорил бы с вами сейчас — подбили меня над Веной, едва назад дотянул, садились на брюхо — вот, после госпиталя возвращаюсь. Пока приказано в Киев, а там видно будет. А вы, простите, к мужу летите?
— Нет — говорю — по партийной линии. Инструктор я, из Москвы.
Ольховская Анна Петровна, полька, но языком не владею, поскольку с малых лет в Ленинграде жила. Так в документах написано, которые мне Пантелеймон Кондратьевич выдал — а те, что с дядей Сашей вручал, сейчас заперты в сейфе вместе с моим подлинным личным делом. Поскольку выходит, что в кадрах по всем ведомствам я числюсь в двух экземплярах, по имени-"легенде" тоже ведь нужен какой-то учет? Хотя как только вернусь, то документы на свои подлинные обменяю, и "Ольховская" исчезнет, вот интересно, насовсем или до следующей командировки? Инструктор ЦК — "корочки" госбезопасности приказано лишь на самый крайний случай, а так без надобности не светить. Зачем такая секретность на нашей территории? И Ленинград понятно, вдруг "земляка" встречу, а полькой зачем меня сделали, интересно? Но руководству видней.
— Тогда, осторожнее будьте — серьезно сказал майор — особенно если вас на Запад пошлют. И чтобы оружие вам выдали обязательно. Стояли мы около Станислава — там люди просто пропадают. Военных избегают трогать, если группой и вооружены. А таких как вы, московских, партийных — при мне там было, комсомольский секретарь пропал! Так же прислали "на усиление кадров", восемнадцать лет мальчишке было, на фронт не взяли отчего-то, так он себя коммунаром вообразил, селян к коммунизму вести. Там, чтоб вы знали, как у нас было в году двадцатом — то же кулачье, лишь не с обрезами, а с немецкими автоматами. Ездил секретарь по району — и пропал, среди бела дня, так и не нашли. Вы про бандеровцев слышали — здесь их нет, но вот за старой границей, в село лишь с бойцами безопасно. Я сам не сталкивался, все же не СМЕРШ, но предупреждали нас. Спросят, "левобережный, чи правобережный" — и в зависимости от ответа, ножом по горлу. А тех, кто из России, они и вовсе не считают за людей. И к женщинам у них отношение ну очень свысока — отсталые совсем! Так что лучше вам в Киеве, или на востоке остаться, тут совсем как у нас. Тем более, вижу, вы к простой жизни привычны мало?
Да, совершенно я не похожа на комсомолочку в кожанке и красной косынке! Тут мне даже товарищ Пономаренко замечание сделал — но я встала насмерть! И даже не из-за внешности — как стала всерьез заниматься русбоем, так просто не могу носить одежду, стесняющую движения, здорово отвлекает и напрягает! Никаких узких юбок — и комбез тоже не подойдет, не фронт же! Так что на мне платье, все тот же крепдешин в горошек, солнце-клеш. Осенью история одна случилась, когда "Брюс" Смоленцев прилетал, и с нами занятия проводил по русбою, сказав однажды, а попробуйте не в спортивных костюмах, а в обычной одежде, чтобы привыкать. Сам он со мной в спарринге встал, и говорит — не беспокойтесь, я осторожно, вам лишь обозначать буду, ну а вы меня можете в полную силу, все равно не достанете. Ну, раз так… Ой, мама!
