Елена Хаецкая - Бертран из Лангедока

– А, не спишь!..

– Я… слушаю, – пробормотал я.

– Я получил письмо от Фалькона. Сегодня ночью написал ему ответ.

Фалькон. Марсельский купчик. Плоховатый стихоплетец, но красивый и обходительный малый. Никогда не знал, что Бертран ведет с ним какую-то переписку. Впрочем, что вообще я знал о Бертране?

В то утро Бертран был склонен к разговорам. Сказал, что пригласил сюда Фалькона. Его и трех своих сыновей. Хочет, чтобы они засвидетельствовали еще одно дарение аббатству.

У меня хватило наглости поинтересоваться, не слишком ли много он отдал уже Далону?

Но Бертран лишь засмеялся.

– У меня достаточно владений, чтобы не оставить обездоленными сыновей и еще уделить Господу. Знаешь собор святого Марциала в Лиможе?

– А то не знать! – брякнул я. – Там и отпевали вашего племянника Гольфье. И несчастную домну Агнес тоже. Обоих сразу, будто Тристана и Изольду.

Он только крестом себя осенил.

Потом сказал:

– На гробнице святого Марциала день и ночь горят семь свечей. Я хочу завещать, чтобы с доходов, которые принесут Далону подаренные мною земли, ежедневно покупалась восьмая свеча. Когда я умру, пусть ее зажгут.

Минула еще неделя. Я начал понемногу вставать с постели. Доктор объявил меня исцеленным и оставил в покое. Аббат Жеро наслал на меня мрачного долговязого цистерцианца, дабы тот меня исповедал. Половину из сотворенных мною грехов я благополучно перезабыл, но оставшегося вполне хватило, чтобы у цистерцианца надолго испортилось настроение. Выбранил он меня от души, истово, а после посадил на хлеб и воду.

Просидел я на хлебе и воде два дня. На третий прокрался в кухню, откуда был с позором изгнан.

Тогда я выбрался за стены монастыря и стащил кусок сырого мяса у одного из «бородатых братьев». Развел костерок в лесу у речки, кое-как поджарил. Монахи меня не видели и на следующий день со всей торжественностью допустили к Святым Дарам.

После этого я резко пошел на поправку, повеселел и сделался совершенно здоровым. Я уже подумывал было назваться калекой и попроситься в «бородатые братья», но тут, как на грех, надвинулась весна.

Припал я к стопам аббата, благодаря за приют и лечение. Аббат поцеловал меня в клейменый лоб. Поблагодарил я и мучителя-доктора, и мрачного верзилу, который сажал меня на хлеб и воду, и прочих.

Когда я уже совсем собрался уходить, ко мне подошел Бертран.

И я подумал, что теперь никогда уже не смогу забыть, как он приходил ко мне в серые предрассветные часы, чтобы я принял участие в заутрене.

– Прощай, лучник Эмерьо, – сказал Бертран. – Не умирай и дальше.

А я разинул рот, как дурак, и не знал, что ему ответить.

Он усмехнулся и добавил:

– Хоть ты и католик, а духовенство не любишь. Но постарайся любить Иисуса – ведь этого вполне достаточно…

И повернулся ко мне спиной.

Я всё стоял в воротах и смотрел ему вслед.

Единственный на свете, неповторимый Бертран. Идет, немного пригнув светловолосую голову, легким размашистым шагом – неспешно и все же быстро. Острые широкие плечи, черный капюшон между лопаток. Вероломный Бертран – рыцарь, шателен и монах.

Вот он приблизился к остальным… Мгновение – и слился с ними. Я перестал различать его в этой черно-белой толпе. И сколько ни вглядывался, так и не смог выхватить его взглядом. Один из многих. Капля в море.

Больше мы с ним не встречались.

Минуло лет десять, прежде чем я снова оказался в Лиможе. Дела мои шли из рук вон плохо, как и следовало ожидать. Ни семьей, ни собственным домом я не обзавелся, а в мои годы это было бы нелишне. К тому же я начал терять остроту зрения.

В унылых раздумьях шатался я по Лиможу. Стояла осень. Начинались дожди. Как всегда в дурную погоду, да еще на голодный желудок, меня одолевало раскаяние. Боюсь, я не последовал доброму совету Бертрана. Я так и не научился любить Иисуса. Я никого любить не научился. Да и вообще, ничего путного из моей жизни не получилось.

Насквозь мокрый, я зашел в кафедрал святого Марциала. Загнали меня туда вовсе не благочестивые мысли, а желание переждать дождь и немного согреться. Одежда моя совершенно распалась и едва прикрывала мой срам, не говоря уж о том, чтобы согревать в непогоду.

Сперва я ежился на холодной скамье поближе к выходу, но потом осмелел и начал бродить по собору, как по лесу, разглядывая капители и статуи. Дождь шумел не переставая.

В соборе немного пахло затхлым, и от этого как будто становилось теплее. На гробнице святого Марциала, будто дрова в печи, потрескивали толстые желтоватые свечи. Гробница была покрыта прекрасным тканым покрывалом с золотыми кистями. Я полюбовался искусной работой, а затем протянул руки к огню, пытаясь согреть закоченевшие пальцы. Пламя свечей расплывалось перед моими глазами.

И вот, сонно глядя на гробницу и веселые живые огоньки, я вдруг сообразил, что свечей не семь, как было прежде, а восемь.

И тогда я понял, что Бертран де Борн умер.

Впервые имя Бертрана де Борна встретилось мне очень давно – еще в школьные годы, в «Книге для чтения по истории средних веков» под редакцией академика С.Д. Сказкина. Вот как это было:

«…Двери трапезной шумно распахнулись. Раздались приветственные восклицания, самодовольный смех графа, хихикание служанок. Граф, его оруженосец, а затем и паж церемонно приникли к протянутой им руке графини, а паж при этом опустился на одно колено.

Когда все уселись, начались распросы о герцогском дворе, об исходе турнира, на котором графине не удалось побывать из-за болезни. Граф обстоятельно отвечал, поощряемый вниманием графини, и прерывал свой рассказ лишь для того, чтобы сделать глоток вина. Когда любопытство графини было удовлетворено, а в бронзовом кувшине уже не оставалось вина, служанка, наклонившись к госпоже, что-то шепнула ей на ухо. Кивнув головой, графиня, подавшись вперед, задорно спросила:

– А моя просьба исполнена?

– Разумеется, – отвечал граф. – Ваш паж разучил прелестную песенку знаменитого трубадура Бертрана де Борна, которая вам так нравится. Герцогский трубадур несколько раз исполнял ее вместе с ним под аккомпанемент арфы.

– Мари, – приказала графиня служанке, – подай нам лютню, я сама попробую аккомпанировать моему славному пажу.

При этих словах паж с готовностью вскочил со своего места, откашлялся, выставил вперед одну ногу, закинул назад голову и запел:

– Браво, браво! – захлопала в ладоши графиня…»

Впоследствии мне неоднократно приходилось читать о Бертране как об оголтелом феодале и кровожадном певце феодализма. Думается, в очень большой степени так оно и было; если воспользоваться старой терминологией, то можно сказать, что Бертран де Борн был, несомненно, реакционным поэтом. Революционные веяния, еретическое свободомыслие – все это довольно далеко от нашего трубадура.

Данте помещает Бертрана в аду:

Более подробные пояснения дают «Жизнеописания трубадуров»:

«Бертран де Борн был владетель замка в епископате Перигорском – замка под названием Аутафорт. Беспрестанно воевал он со своими соседями – графом Перигорским и виконтом Лиможским, с братом своим Константином и с Ричардом, пока тот был графом Пуатье. Был он доблестный рыцарь и храбрый воин, куртуазный поклонник дам и трубадур отличный, сведущий в законах вежества и сладкоречивый, равно рассуждать умевший о добре и худе.

Когда бы ни пожелал, всегда умел он заставить Генриха короля и сыновей его поступать по его указке, а желал он всегда одного: чтобы все они – отец, сын и брат все время друг с другом воевали. Желал он также, чтобы всегда воевали между собой король французский и король английский. Когда же они мир заключали или перемирие, тотчас же старался он сирвентами своими этот мир разрушить, внушая каждому, что тот себя опозорил, заключив мир и пойдя на уступки. И от этого получал он великие блага, но и бед претерпевал немало.»

Еще одно художественное воссоздание образа Бертрана де Борна – роман Мориса Хьюлетта «Ричард – Львиное Сердце», переведенный на русский язык в 1902 году и переизданный в 1994-м. Здесь мы также встретим отнюдь не привлекательного героя: