— Ребенок? — удивленно воскликнула Акулина и вскочила со скамейки. — Какой ребенок? — ей стало плохо. Забилось с перебоями сердце. Перед глазами пошли круги. Она медленно опустилась вновь на скамейку, хватаясь за грудь. — Идите, пан офицер! Идите, Франц! Дайте мне побыть одной, дайте мне подумать, — и она безвольно опустила голову на стол.
Франц молча поднялся, непроизвольно погладил Акулину по рано поседевшей голове, плечи которой от этого вздрогнули и еще сильнее затряслись от рыданий, убрал со своего лица застывшую слезу и вышел из хаты. Его серое каменное лицо выражало невероятные душевные страдания и одновременно гнев на судьбу, разлучившую его с мечтой – первой искренней любовью.
— Поднимите его и развяжите, — бросил он холодно конвоиру, указав снятыми перчатками на Михаила. Когда тот выполнил его команду, он с глубоким сожалением посмотрел в глаза Миши. Миша не отвернулся. Он смотрел нагло единственным правым глазом. Левый был в кровоподтеках, заплывший. Нос также был перебит. Лицо было в крови.
— Зачем вы это сделали, Миша? Почему вы спрятали от меня свою сестру?
— Потому что я ненавижу вас, фашистов! Потому что вы враги и топчете мою Родину! — с вызовом высокопарно выкрикнул тот, облизывая окровавленные, обветренные губы.
— Только из-за этого? — вздрогнул изумленный Франц.
— Да, из-за этого!
— И все?
Миша молчал, отвернув от Франца голову.
— Нет, смотрите мне в глаза! — Франц повернул подбородок Михаила к себе. — Мы вам дали свободу, уничтожив Советы. Не сегодня, завтра передадим колхозную землю. Разрешим свободную торговлю. Откроем школы, клубы. Вами не будут больше командовать большевики-комиссары. Наслаждайтесь свободой и жизнью.
Я и Вера полюбили друг друга и решили пожениться. Ваша мать дала на это согласие. Я получил из Берлина письмо от своей мамы. Она скрепя сердцем согласилась благословить наш брак и принять фрейлейн Веру в наш дом. Я бы сделал Веру счастливой. У нас было бы много детей. Я бы позаботился и об Акулине и ваших младших сестрах. Что вам еще надо, Михаил? Что вы за люди? Неужели вы настолько свиньи, что без имперского красного корыта не представляете себе жизни?
Миша молчал, не зная, что ответить этому молодому, сильному и явно любящему его сестру немецкому офицеру.
— Что вы натворили, Миша? Почему ваши друзья ее увели и спрятали ночью? Где моя Верошка? Отвечайте?
— Почему? Вы спрашиваете меня почему? Да потому, что за связь с вами с немцами Веру и всю нашу семью расстреляет НКВД, — вдруг резко выдавил из себя Михаил. — Оставьте лучше Веру и уходите, если вы ее любите.
— Вот оно что! — воскликнул удовлетворенный Франц. — У вас, в СССР уже за любовь расстреливают. Это вы сказали, а не я.
Ваша человеконенавистническая система во главе с усатым грузином прогнила насквозь. А вы дéржитесь за нее, не понимая своего рабства. И прав наш Фюрер, что этот большевистский колосс скоро упадет под натиском наших армий. И по всему миру взовьется знамя свободы Третьего Рейха.
— На-ка, выкуси! Не упадет, господин офицер! — оскалился Михаил и в отчаянии показал Ольбрихту фигу. Его один здоровый глаз лихорадочно блестел.
— А вот это мы сейчас посмотрим, — Франц, сдерживая гнев, вытащил пистолет и, передернув затвор, дослал патрон в патронник. — Последний раз спрашиваю, где моя Вера или я пущу тебе пулю в лоб.
Миша закрыл глаза и сглотнул густой, солоноватый комок, подкативший к горлу: — Я не знаю где она. Мои товарищи ее увели, но куда мне неизвестно. Это правда! Мы так договаривались.
— Ах ты мразь! — Франц замахнулся на Михаила пистолетом, но не стал бить, отошел подальше и прицелился на полметра выше головы.
— Где твоя сестра? Говори!
— Не стреляйте! Не стреляйте! Франц!… — вдруг выскочила из хаты Акулина и, увидев направленный на сына пистолет, еще горче запричитала: — Сынок! Мишенька!!!.. — и сползла к ногам офицера без чувств.
— Мама! Прости меня за все! — дернулся к ней Михаил, и в этот момент, прозвучал выстрел…
— Му-у-у-у-у, — послышалось из хлева протяжное жалобное мычание Полинушки.
— К машине… — подавленно, глядя себе под ноги, бросил команду Франц, притихшим солдатам, стоявшим невдалеке с обер-лейтенантом Каспером и, шатаясь, как пьяный вышел за ними со двора.
Май 1944 года. В тылу передовых линий 48-й армии, 1-го Белорусского фронта. Гомельская обл. Белоруссия.
Только молниеносная, звериная реакция Франца, приобретенная в последние месяцы, спасла ему жизнь и всю операцию «Glaube» в тот день от провала.
Не успел он войти в дом резидента, куда его позвал гефрайтор Семенов, после уточнения адреса, и произнести пароль, глядя в глаза щуплого небритого славянина: «У вас можно остановиться на ночлег?», как неожиданно из другой комнаты выскочили солдаты СМЕРШ.
«Как Альтман и Семеноф проглядели засаду?» — молнией пронеслась в голове Франца мысль, и тренированное пружинистое тело пришло в движение.
Мощный удар с выдохом в челюсть и русский офицер, набежавший первым, словно ворон с распростертыми крыльями, ушел в нокаут. «Один-ноль».
Падая, тот помешал в тесной комнате решительнее действовать своим подчиненным. Выиграно три секунды.
Резкий удар сапогом по оконной раме и та с треском и звоном вылетела в палисадник. За ней в прыжке Франц, переворачиваясь и выхватывая на ходу из кобуры неудобный и тяжелый ТТ.
— Альтман, Семеноф, за мной! — крикнул он. Те метнулись к окну. И сразу задрожал русский автомат в руках усатого сержанта, вспарывая свинцом их спины и укладывая на пол. Раненый беспомощный Новосельцев, следовавший с Ольбрихтом, тут же прикладами был сбит с ног набежавшими смершевцами.
«Непростительный просчет Абвера», — словно зуммер зазвенел в голове голос Клауса. Но думать об этом Францу было некогда.
Стремительно поднявшись с земли, не целясь, он сделал два выстрела по теням, мелькнувшим из-за деревьев. Одна мешком рухнула почти у его ног. Вторая застонала. «Два-ноль».
Фьють, фьють, фьють, – пули как пчелы закружились над ним. Вот и спасительный задний двор, прыжок – забор позади. Последние пятьдесят метров он бежал, петляя, как заяц. Падение. Больно подвернул ногу. Фьють, фьють, фьють, – над самым ухом.
«Хорошо, что упал, — тут раздался мощный пулеметный треск. Одновременно матерный крик русских сзади. — Прекрасная работа, Криволапоф. А ты, оказывается, не трус. Представлю к Железному кресту, если останемся в живых».
— Заводи мотор, гефрайтер! Вперед! — Франц был уже в машине.
— Айн момент, господин капитан. Айн момент. Я еще не рассчитался с этими вертухаями.
Криволапов с садистским наслаждением дал длинную прицельную очередь, срезая молодую картофельную ботву и залегших в ней бойцов в краповых погонах с васильковым кантом. — Ну как, суки, съели! Знайте наших детдомовских. Ах, зараза патроны кончились! — танкист бросил пулемет Дегтярева на заднее сиденье.
— Заводи, Криволапоф! Не успеем! — крикнул Франц в его искаженное злобой лицо. — Видишь, справа обходят.
Из соседних огородов, правее картофельного поля, на них выходило подошедшее подкрепление русских автоматчиков, которое быстро рассыпалось по грядкам и приближалось к ним. Сзади них показался и легкий танк Т-70, который прицельно разворачивал башню в их сторону.
— Тамбовские волки не подводят, — оскалился в азарте боя Криволапов, заведя джип, и лихо нажал на педаль газа. Машина рванулась вперед, с визгом прокрутив колеса. — Ого-го-го, — завизжал как мальчишка танкист и крепче вцепился в руль.
Дзинь, дзинь, дзинь, – вдогонку с запозданием застучали по «Виллису» пули, выпущенные из русского танка.
— Пригнитесь, господин капитан. Сейчас оторвемся, — американский джип, легко набирая скорость и оставляя за собой завесу из пыли, быстро скрылся за поворотом улицы. Вот и старое заброшенное кладбище. Здесь Ольбрихта должен был поджидать лейтенант Эберт со своими танкистами.
Еще подъезжая, Франц внутренне напрягся от того что увидел. На его лице появилось легкое недоумение. — «Что он делает? Зачем?»
Из-за вековых сосен мимо надгробных камней и трухлявых покосившихся крестов грозно выползли четыре Т-34 и остановились. Из командирской башенки центрального танка показался лейтенант Эберт. Бегло посмотрев в бинокль и оценив обстановку, он без промедления отдал команду экипажам: — К бою! — и повел танки в лобовую атаку.
Не успел Криволапов с Францем ближе подрулить к танкам, как их буквально оглушило рявканье пушек и рокот пулеметных очередей.
Фьють, фьють, фьють, – свистели пули кругом. – Дзинь! – поползла паутина по лобовому стеклу.
— Проклятье, Эберт! — не в шутку проворчал Франц, спрыгнув с машины и поцеловавшись с землей. — Ты так перекалечишь нас быстрее, чем русские иваны. Плотный огонь выбросил его и Криволапова из «Виллиса».
