Тихий звон облегчал душу. Прежде не было в ней такой чистоты, ясности. Прежде было много всего, но память зачем-то отключилась. Он знал, что не потерял ее — память вернется, просто не надо вспоминать до поры, не надо напрягать силы на всякую чепуху.
Я обязан быть счастлив. Любой ценой.
Вот что пришло ему в голову, заняло ее бесцеремонно, и он понял, что эта фраза — единственный закон его нового существования.
Умирал он или нет. Своими ли ногами явился на этот пустынный берег, или чья-то воля перенесла его. Не имело значения. Только одно, только это: «Я обязан быть счастлив».
«Надо разобраться, что есть у меня внутри, — сказал он своему сердцу. — Но позже… Сначала — получить удовольствие».
Он глубоко, радостно вдохнул, ощущая нагретый солнцем воздух. И вобрал в себя море, впоследствии названное Красным.
— Когда он придет? — спросила Афина.
Гермес развел руками, покачал головой и пожал плечами.
— И ты не можешь узнать?
— Об этом знает только Отец наш…
— Нет, — сказала Гера, — об этом знает только он сам.
— Тогда, пожалуй, об этом не знает никто.
Ему нравилось расстояние. Нравилось, что расстояние есть, что оно режет мир на удаленные места, что его можно преодолевать, дегустировать, уничтожая каждый следующий кусочек с каждым следующим ударом сердца.
Так он добрался до подножия горы. Недавно тут стояли люди, немало людей — об этом кричали земля и обглоданный тамариск.
Беспричинно ему захотелось взойти на гору.
Непредсказуемость движений удивила его, когда он решил покинуть берег моря. Свобода разрывала изнутри, он прислушивался, шаги куда-то направлялись. Не стоило искать объяснений, чтобы не потерять радость.
Для чего теперь идти вверх, он не задумывался.
Солнце согрело скалы, добралось до глубин — он все это чувствовал.
К вершине он не поднялся. Это простой путь, можно совершить, можно бросить. Он прервал на середине, стал озираться, посмотрел вниз, сбросил туда камешек, последил за тем, как тот падал. Заодно проследил, что происходило с камушком последние тридцать лет. Ничего не происходило. Он прислонился к горячей скале, выступающая острая часть впивалась в спину, ему это нравилось, как и расстояние.
Его взгляд встретился с солнцем, глаза выдержали…
Он расхохотался.
Все разновидности смеха побывали у него в гостях. И он сам был гостем. Он смеялся долго, ведь время, убивающее смертных, не имело значения.
Он припомнил — так, отголоском — что уже видел эту гору.
— Я, кажется, обнаружил… — Гефест оторвался от зеркальной поверхности.
— Где? — спросил Посейдон.
— Как? — спросил Аид.
— Камушек полетел вниз, — объяснил Гефест.
— Ну и что?
— Этот камушек должен был лежать еще тысячу лет.
— Камушек?
— Да.
— Ну хорошо, где он? — спросил Посейдон.
— На горе Моисея.
— Кто такой Моисей?
— Мес-Су, патриарх этого нового кочевого народа.
— Ты думаешь, он сделает его избранным?
— Ну, это уже не мое дело, — сказал Гефест.
— Подводные лодки тоже не твое дело, — напомнил Посейдон. — А я почему-то слышал о каком-то проекте.
Гефест усмехнулся.
— Мое дело — чтобы все камушки лежали на местах.
— Он что, пересекает Синай? — спросил Аид.
— С юга на север.
— Его тянет к нам. Он чувствует зов… Значит, Отец уже принял его в свой пантеон.
Он решил остаться в пустыне. Разумеется, не навсегда, этого всегда, похоже, теперь будет очень много. Расстояние никуда не денется, он еще порежет его на мелкие кусочки…
Его завораживала вещественность предметов. Один из дней он провел, трогая скалу. Он прикасался к ней пальцами… И отпускал. И снова прикасался. Это был хороший день.
Ему нравились колючки, потому что они кололи руки и напоминали о вечной жизни. Мгновенная боль твердила: «Ты здесь, со мной», — и проходила при малейшем душевном усилии.
Его кожа тоже была вещественной, это нравилось. Он подозревал, что и она может исчезнуть, и потому лишних душевных усилий не делал.
На семнадцатый день он расфокусировал взгляд.
— Он уже наш или еще нет?
— Ну откуда же я знаю? — возмутился Гермес.
Арес глянул на Афродиту. Та демонстрировала полное равнодушие к предмету исследования.
— Тебе пора поговорить с ним.
— Без решения Отца? Да никогда в жизни! А она у меня долгая…
— Что вы спорите… — лениво произнесла богиня любви.
— Я бы сам с ним познакомился, но не могу оставить эту войну! — напористо сказал Арес.
— Да зачем с ним знакомиться? — отвечал Гермес. — Есть определенный ритуал. Тебя кто встречал, а?
— Я не помню, — отвернулся Арес.
Афродита мечтательно прикоснулась к своему телу.
— А меня пена морская… Было так забавно.
— И вообще, — проворчал Гермес, — каждый узнает все сам. Пора бы привыкнуть за столько-то лет.
— Они же не рождаются ежегодно!
— Они?! — переспросил Гермес.
Афродита очаровательно — как всегда, впрочем! — засмеялась.
— А кто?
— Мы, Марсик, мы…
— Каждый узнает себя сам, — повторил Гермес. — Кстати, недурно было бы написать это на дверях какого-нибудь храма.
— На дверях моих храмов я напишу: «Каждому свое!» — возразил Арес.
Едва ему это удалось — расфокусировать взгляд — как он тут же увидел переплетающиеся узоры, которые очень быстро двигались. Они действительно двигались слишком быстро, чтобы их заметить обычным, повседневным зрением, даже нечеловечески хорошим. Однако он почему-то был убежден, что они станут двигаться еще быстрее, еще и еще — придет час. Час превратится в минуту, минута в секунду, так будут пролетать жизни…
Безумное ускорение впереди, на дороге цивилизации. И что это за слово такое? Он не умел назвать иначе то, что видел впереди, а за быстрым-быстрым, недоступным простому глазу вращением заметил: кое-что все же обрело неподвижность, самостоятельность; кое-что, находится вне переплетения разноцветных, искрящихся, вполне красивых и завлекательных, но ему очевидных и более ненужных нитей.
Это были существа.
Он легко насчитал двенадцать существ, эти двенадцать словно ждали, когда он их тоже увидит, раз уже увидел узор. Были и другие, двенадцать вовсе не стало окончательным числом, оно не сияло ответом на все загадки, нет, такого глуповатого чувства он, слава… а кому слава? — в общем, не испытывал.
Но они были, и он их отчетливо видел вместе.
Он мог присоединиться, нарезав расстояние наподобие тростникового салата для самых нищих…
…это он, кажется, когда-то даже ел…
Он мог не присоединяться сколь угодно долго.
Что ему хотелось больше — он не знал. Прилагать усилия для выяснения — не собирался. Воспоминания закрыл, ключ надежно спрятал, где — забыл.
Посреди бела дня над Олимпом сверкнула молния.
* * *
Бывает так: седьмая песнь пропета, а восьмая еще не начата. Аэд оборвал строфу и взял паузу: то ли чтобы пригубить из кубка, то ли поддержать силы остатками ужина знатных басилевсов. Аэд может даже задремать, пригретый ласковым эгейским солнышком. Солнышко тут совсем не то что в Египте, оно ручное, доброе.
Предметы ясны, очертания их резки, порядочного грека тянет пофилософствовать. Это все солнышко…
Пока аэд отдыхает, мир словно бы замер. Для слушателя, разумеется, только для слушателя. Но у нас появилось время распутать тот самый узор и откусить краешек тайны.
Чуть-чуть, едва-едва…
Альфа, бета и гамма наблюдаемой картины человечества. Ну, еще дельта. И омега, куда без нее, тоже популярная буква. В XIII веке до всего-на-свете о них знают разве что Аполлон с Гермесом, ведь это Гермес украл у древнего пантеона идею иероглифов, а уж Аполлон со свойственной ему замысловатостью превратил чужие символы в греческий алфавит. Он еще не запущен в производство, письменности у Агамемнона, прости вождь, нет.
А у нас есть.
Итак…
АЛЬФА. Многообразие богов конечно и неизменно. То есть их никак не двенадцать, но и не десять тысяч. Их более ста, но менее семисот — это точно. И у них есть свойства.
Одно из свойств, наиболее известное среди людей, — бессмертие. Бессмертие это весьма относительно, назовем его неограниченной возможностью продления существования. Громоздко, зато точно. И тут богам жутко, до трепета необходимы люди.
Конечно, это не афишируется. Но это так. Что ни делай, это так. Суть такая, весь строй земной жизни. Смертные и бессмертные переплетены цепью взаимного корыстного интереса. И все развитие, если оно не миф, происходит только благодаря данному переплетению.
