— Неделю! — поразился Роман Григорьевич. — Да зачем же было столько медлить, папенька?! Эдак и невесту из-под носа уведут!
Отец спрятал подарок.
— Всё бы тебе, Ромочка, насмешничать. А я прежде должен был решиться, потом переговорить с тобой. А зная твой характер…
— Папенька! — с шутливым возмущением вскричал Ивенский-младший. — О чём вы? У меня характер как у ангела византийского! Разве я стал бы препятствовать счастью единственного отца?… В смысле, любимого, — поправился он, сообразив, что уточнение «единственный» в данном контексте совершенно лишнее, вряд ли то-то в этом мире может похвастаться большим количеством родных отцов.
— Ну, хорошо, хорошо! Виноват, исправлюсь! — рассмеялся Григорий Романович и удалился в кабинет.
Роман же Григорьевич, чувствуя себя порядком взволнованным, некоторое время бесцельно слонялся по дому, вполголоса напевая об удалом Хас-Булате. Выходило довольно мелодично, правда, текст в его интерпретации заметно расходился с классическим[33] — Ивенский любил быть оригинальным.
пел он. —
Бедна сакля твоя,
Золотою казной
Я осыплю тебя,
Дам коня, дам кинжал,
Дам винтовку одну,
А за это за всё
Усмири ты жену!
Она рано встаёт,
Она песни поёт,
И аулу всему
Утром спать не даёт!
— Князь ты мой дорогой, —
Отвечал Хас-Булат,
— От жены от такой
Сам избавиться б рад!
Но боюсь я её
Хуже злого волка,
Знать, придётся нам с ней
Примириться пока…
По пути заглянул к Удальцеву, но тот был углублён в магическое чтение, и к диалогу не расположен, мычал невпопад. Тогда Роман Григорьевич отправился спать.
Однако, сон почему-то не шёл, и радостное возбуждение сменилось вдруг злой тоской — она больно вгрызлось зубами в самую душу. Что это?! Неужели сыновняя ревность? Вот уж не ожидал Роман Григорьевич от себя, «ангела византийского», таких дурных, пошлых чувств!
Ворочаясь сбоку на бок, он принялся вызывать в памяти образ будущей мачехи. Какая она была? Вспомнилась молодая ещё женщина, в летах, пожалуй, тётушки Аграфены Романовны, но совсем не такая красавица. Хотя и не дурнушка. Лицо округлое, мягкое, с ямочками на подбородке и щеках — про такие говорят «приятное». Ростом невысока, глаза смирные… Он представил её рядом с отцом, представил, как она входит в их дом, как вместе садятся за стол, встречаются каждый день… Ни малейшего протеста не возникло в душе. Нет, не в папенькиной избраннице было дело. Может, в детях? Слишком привык быть единственным сыном?
Нарисовал в воображении двух младенцев поочерёдно — мужеска и женска рода. Первого звали Акакий, вторую — Яздундокта,[34] чтобы противнее было. Младенцы пищали, плакали и пачкались… Нет, ничего, даже интересно стало. В конце концов, не ему же придётся за ними ходить, няни для того существуют.
Тогда он увеличил их число до десяти, заставил с гиком и свистом носиться по дому и, для усугубления и без того невозможной картины,[35] выпустил следом визгливую гувернантку… И снова было не то, никакого раздражения сцена не вызывала.
Тогда в чём же дело? Отчего так тошно, что волком хочется выть? Ох, только бы прошло к утру, только бы бедный папенька не заметил, в каком настроении пребывает его сын в преддверие счастливого семейного события! Ведь это же радость на самом деле: сватовство, свадьба, кольца…
Кольцо! Вот оно! У них с отцом всегда были схожие вкусы. Почти такое колечко с зелёным камнем, только чуть потоньше, полегче — для девичьей руки, он сам с месяц тому назад в отчаянии зашвырнул в Яузу, и оно, пробив тонкую пластинку льда, ушло ко дну. Тогда он силой заставил себя не думать о Лизаньке и об украденной их любви, не жалеть о неудавшемся счастье. Просто вычеркнул из памяти эту горькую страницу жизни своей, будто и не было… Но было, было! И не ушли никуда обида и горечь потери, лишь затаились они, дожидаясь своего часа! «Милостивый государь, да как высмеете?! Уберите ваши подарки, ведь мы с вами даже не знакомы! Вы что, преследуете меня? Нет, я не стану с вами разговаривать, я видеть вас не желаю, вы мне отвратительны! Ступайте прочь!»
В общем, Роман Григорьевич страдал, страдал долго и самозабвенно, ночь напролёт без сна — так ему казалось. На самом деле, он, вероятно, всё же засыпал время от времени, иначе откуда бы взяться в комнате покойному магу Понурову, воздевшему руки к потолку и причитающему трагически: «Ах, Русь, Русь, куда же ты катишься?! Уж и чиновники сыскные позволяют себе волочиться за барышнями из благородных семейств! Какое падение нравов!»
Понуров! Вот кто виновник всех его бед! Вот, кого надо было изничтожить, не дожидаясь, пока это сделает любезный господин «К»! Ярость горячей волной взметнулась в душе, и сметая всё на своём пути, вырвалась наружу…
Особняк генерала Ивенского содрогнулся от грохота, жалобно звякнуло разбитое стекло, раздались крики…
Роман Григорьевич, ещё не опомнившись от сна, в ужасе вскочил с постели… и тут же рухнул обратно, не узнав собственной комнаты. Что-то невообразимое творилось вокруг.
В темный провал окна — стёкла вышибло вместе с рамой — хлестал ледяной ветер. Потолок казался закопченным, с него свисало что-то похожее на мокрые дамские чулки или бурые водоросли. Целая сеть трещин покрывала стены, сквозь них, уродуя орнамент дорогих штофных обоев, пробивалась не то густая трава грязно-синего оттенка, не то кустистый мох. Все кадочные цветы, как то: финиковая пальма, два апельсиновых дерева и плющ, находились в таком состоянии, будто побывали в зачарованной шифоньерке господина Контокайнена. Растения погибли, их оставалось только выбросить. Дубовый письменный стол, наоборот, выпустил мощные узловатые корни, взломав ими заплесневевший паркет. Не лучше вела себя и остальная мебель: стулья радовали глаз зеленью молодых побегов, от книг на полках остались лишь кучки трухи — казалось, над ними потрудилась целая армия мышей, сами же полки перекосило и скрючило. С печи осыпались изразцы и разбрелись по комнате на коротеньких ножках. Всё, что имелось в помещении фарфорового или стеклянного, было расколото в мелкие дребезги, ковка погнулась, материя пошла дырами и кое-где заколосилась. Роман Григорьевич с ужасом бросил взгляд на клетку с канарейкой, ожидая увидеть маленький трупик, но внутри копошилось, попискивая, что-то жёлтое, большое — размером, этак, с курицу.
С душераздирающим скрипом распахнулась искорёженная дверь, заставив Романа Григорьевича придушенно взвизгнуть. Он, решил, грядёт что-то ужасное, но это был всего лишь генерал Ивенский в малиновом шлафроке, за спиной его маячили перепуганные слуги.
