Басни? Шакалы? птички-кузнечики?!
Нет.
День Гнева.
В ливанском монастыре Дайр аш-Шир отыщется рукопись, датированная 1339 годом, также весьма отличная от прочих.
А Гильдия будет тихо трудиться, повторяя цитату из украденного некогда оригинала:
– Кто ревностным трудом постиг науку жизни,
Того и царь богов не в силах погубить…
Щербатая ухмылка секиры нагло скалится в лицо. Щербатой секира стала за минувшую неделю, от промахов и ударов о равнодушие камней. Вот и сейчас…
…а-а-ааахххх…
Взмах.
Тягучий. Долгий.
Уклоняться можно не торопясь. Краем глаза отслеживая остальных, подбирающихся со спины: кистень, меч, шестопер. Залихватский свист и молодецкое «гых!» пропадают втуне: лезвие с размаху врубается в дерево. Здесь мигом раньше стоял Вит.
…вз-з-зсссс…
Вязнет.
Острое в сыром.
Охнув, секирщик катится вниз по склону. Меч дядьки Онцифира скользит впритирку, чтобы улететь прочь. Сам Онцифир кланяется в пояс, сгибаясь от тычка под ложечку.
Теперь – кистень и шестопер.
Виту казалось, что он наблюдает за потехой откуда-то со стороны и чуть сверху. Лениво, с улыбкой – так взрослый смотрит на возню детей. Лишь изредка требовалось вмешаться, одернуть увлекшееся тело. Обычно тело само знало, что ему делать. Верней, не тело, а угнездившаяся внутри букашка-подружка: во, гляди! гляди! наружу лезет! Это он, Вит, драться не любил. Не умел. А букашка умная. Все знает, все умеет. Надо было ее просто разбудить.
Разбудили.
Душегуб с братцами Базильсонами.
Теперь букашка за Вита старается. Только иногда придержать надо: дай ей волю, поубивает народ! Невдомек букашке: что значит вполсилы? как это – понарошку?! Вокруг люди с гнусным железом. Порубить лапки-усики хотят. Зачем их жалеть? Это Виту ясно: драка – потеха. Люди с оружьем – хорошие люди. Учат по-благородному тешиться. А букашка свое: прыг-прыг. Для того и следит Вит со стороны и чуть сверху. Чтоб успеть вовремя. Оттащить. Не дать потеху в смертоубийство обратить.
А мытаря букашка убила. Сейчас Вит уже все-все понял. Он раньше маленький был, опоздал с букашкой-проказницей. Теперь вырос. Теперь большой. Шиш тебе, букашка! шалишь! Я тебя на цепь посажу да приглядывать стану. Хватит с меня одного мытаря. Это раньше тело кузнечиком выкаблучивалось, а Вит лишь моргал: что?! где?! Отсюда, со стороны и чуточку сверху, хорошо видно: что и где.
Ладно, конец потехе. Лезь, букашка, в темную коробочку.
Спи.
Базильсоновы челядинцы, кряхтя, подымались на ноги. Отряхивались. Собирали оружье. Кажется, кузнечик слегка накуролесил: Вит сегодня впервые сам-на-пять вышел. Но гости оказались ушлыми. Кольчуги и стеганые поддевки на вате удар держали. Весельчак Костя сказывал: дядька Онцифир у братцев Базильсонов пестуном был.
Не впервой дядьке.
Вит с гордостью оглядел плоды ратных подвигов. Подбоченился. И вдруг встретился взглядом с Матильдой. Девушка в последние дни часто выбиралась из богадельни: следила за мужскими забавами, тихонько бренчала на цитре. Рисовала углем – по мнению Вита, все лучше и лучше. Иногда просто сидела, глядя в небо. В такие моменты она своей отрешенностью напоминала фратера Августина. Монах тоже, если не горбился над книжками, так бродил по коридорам, болтая вслух с невидимками. Как Матильда раньше. Небось ангелов видит. Совсем святой стал.
Сейчас в глазах девушки явственно читалась тревога. «За меня испугалась, – возгордился Вит. – Боялась, что посекут. А шиш они меня посекут!»
– Видала?! Эк я их!
– Видала… Бацарь! – Матильда мимо воли улыбнулась наивной мальчишечьей похвальбе. Но улыбка вышла растерянной, жалкой. – Глянь, что я тут… думала вас нарисовать…
Вит мигом оказался рядом. Глянул на Матильдин рисунок. Вздрогнул. Облик существа был смазан, расплывчат, словно глаз художницы не успевал отслеживать его движения. Однако из стремительного вихря ясно проступали угловатые руки-ноги, разбрасывая сонную, медлительную челядь. Руки? ноги? Скорее – лапы «травяного монашка». Шипы, зазубрины, колючки…
Но более всего поразила Вита бесстрастная, нечеловеческая морда, взглянувшая на него с рисунка.
Букашка!
Подружка!
Сбитых с ног людей Вит рассматривать не стал. Лишь отметил: сбоку за побоищем с интересом наблюдают два косматых медведя. Очень похожие на братцев Базильсонов.
– Здорово! Я себя тоже так вижу, когда дерусь.
– Но ты же другой, Вит! Ты человек! А получилось…
– Полно, душенька! – Руки Филиппа ван Асхе легли обоим на плечи. Сразу стало спокойнее; девушка, взведенная натянутой тетивой, расслабилась. – Вот он, Витольд. Перед тобой. А в бою он меняется… ненадолго. Ты ведь тоже меняешься, когда пророчишь. Это у вас в крови: у тебя, у Витольда. Ничего тут страшного нет.
На миг Вит ощутил себя одним целым с этими двоими – Матильдой и Душегубом. Будто трехглавый дракон из сказки. Чувство было волнующим и приятным. Нахлынув, оно исчезло, оставив воспоминание: манящее, сладкое.
Очень хотелось испытать это снова.
– …герой! витязь! А теперь Якун Васильич зовет тебя в круг, – донесся сбоку голос веселого Кости. – Сам-на-сам тешиться. Не сробеешь, княжич?
– Я? Да я!.. – взвился мальчишка. И только потом испугался. На Якунища Лохматого выйти?
Поздно.
Слово сказано.
Они стояли друг против друга: босиком, голые по пояс.
Якун Васильич, сын посадничий, и Витка из Запруд, мытарев убивец.
Медведь и «травяной монашек», вымахавший до размеров сухощавого паренька. Но все равно: камешек против горы. Верно Матильда нарисовала! Насквозь видит, вещунья. Сейчас Якун выглядел отнюдь не добродушным увальнем, каким обычно казался. Развел лапищи, пригнулся. Весь ядреной силищей взбугрился; глазки буравчиками. Как бы половчее комара-надоеду сцапать? Схватит – раздавит. Не зевай, букашка: на ладонь посадят, другой прихлопнут! Мокрого места не останется…
Влево.
Вправо.
Шиш тебе, комарик. С маком. Не обмануть мишку. Замер мохнатой глыбой. Глазки-буравчики в самую душу въелись. Зоркие, острые. В лоб на такого кидаться – смерть. Обойти бы хитро…
Опоздал Вит с хитростями. Одно успел: прочь метнуться, когда медведь заревел. Упал на мальчишку рев, оглушил. Упала вдогонку из рева лапа: тяжкая, быстрая. Упал Вит от рева с лапой. Небо, земля, камни, деревья – кувырком, больно ударяя отовсюду. Якун Васильич случайной плюхой едва душу не вышиб.
Или таки вышиб?!
Глядит вышибленный Вит со стороны и чуть сверху: букашка наружу высовывается. Жужжит во злобе. Откатилась, на задние лапки встала. Медведище – грязно-белый, косматый, страшный – на нее! Вот-вот задавит. Вит бы точно со страху штаны обмочил. Перед смертью не стыдно. Только внизу уже не Вит – букашка с медведем бьется. А букашка о страхе не знает, не ведает. Это людям страшно бывает, а букашкам – нет. Нырнула под лапы загребущие: вот оно, брюхо косматое! И заходили лапки «травяного монашка» туда-сюда, туда-сюда, глазом не уследишь.
Был бы кто другой на месте Якуна – пал бы замертво. Жестко букашка била.
Жестоко.
Насмерть.
Опоздал Вит придержать дуру. Замешкался с перепугу.
А медведю хоть бы хны: взревел и всей тушей на врага навалился – к земле прижать, раздавить! Вывернулась букашка, отскочила. Юлит вокруг косолапого: поди-поспей! Прыг-прыг, удар-укус! – и назад, пока не сграбастали. Осерчал Якун-медведище, ох осерчал! Досталось ему от букашки на орехи. Рычит мишка, рявкает, достать норовит. Зацепил-таки лапой. Букашка – кубарем. Едва вскочить успела – во второй раз чуть не заломал ее косолапый. Куда там челяди с оружьем позорным: Якун Васильич десятка таких стоит, а то и двух!
Только и Вит с букашкой не пальцем деланы. Снова танец завели: прыг-прыг, укушу-отскочу. И по кругу – тяжело мишке вертеться. Кто раньше выдохнется: медведь или букашка? Оба двужильные, оба усталости не чуют. Хотя нет. Вроде утомился медведь. Букашка скачет-жалит, а он лишь ревет – даже лапами махать бросил. Без толку. Увертливый комаришко, вытечет звоном…
Сдох косолапый! скис!
Вот на этом букашки и горят ясным пламенем.
На желанье куснуть напоследок.
Ожил дохлый медведь. Сгреб лапищами, стиснул – ага! Брыкается букашка. Наизнанку выворачивается, а толку – чуть. Уж и ребра трещать начали. Все, конец «травяному монашку». Раздавит косолапый, бросит на траву комком бесформенным, кровавым. А Вит навсегда здесь, на стороне и чуточку сверху, останется. Потому как возвращаться – некуда…
Фыркнул мишка. Моргнул на букашку. Ухмыльнулся-оскалился. Поплыла морда звериная, личиной потешной съехала. Исчезла. А из-под личины – лицо. Якун Васильич наружу идет. Хмурится на Вита шутейно, смеется по-человечьи. Хватку свою медвежью ослабляет помаленьку.
Отпустил.
С травы подымает.
Вит кряхтит-охает, а сам не замечает: хохочет в ответ. Да, помяли! да, изрядно! Но кости целы, а мясо нарастет. Подумаешь – синяки-ссадины! Зато и Якуну тоже досталось. Вон ручища левая плетью болтается. И плечи – горбами. Хотя дураку ясно: захоти человек-медведь – быть Виту мясной начинкой для кулебяки.
