Полицейских не было — но были военные. Опять военные — и их было более чем достаточно, что указывало на расположение вблизи этого места воинских частей. Причем — воинских частей, расположенных не в месте постоянной дислокации, потому как персы переняли в нашей армии такое понятие, как магазин военной торговли, где торгуют по сниженным ценам и даже под запись, вычитая потом нужную сумму из денежного довольствия. А если нет такого магазина — значит, приходится идти в город и покупать нужное там. Вот видите, как легко получается разведывательная информация — и вовсе не нужно для этого лезть через охраняемый периметр. Понаблюдав за тем, что окупали солдаты, я и вовсе приуныл — среди покупок были теплые вещи. Здесь теплые вещи не нужны, здесь жара — они нужны в горной местности, где снег бывает даже днем. Такие вещи покупали, судя по знакам различия только офицеры — значит, они что-то знали, а солдаты — нет…
Треск автоматной очереди полоснул бритвой по нервам, кто-то закричал, улица в одно мгновение превратилась в сумасшедший дом или, как говорят американцы, в китайскую пожарную тревогу.[56] Кто-то толкнул меня, да так что я едва не свалился с ног — но не свалился. Отправляясь в поездку, я все же взял с собой пистолет, хоть мне это было не по чину и не по званию (пуля, впрочем, ни чинов ни званий не выбирает), вспомнив старую народную мудрость — если пистолет находится хоть нам миллиметр дальше, чем бы до него можешь дотянуться — считай, у тебя его нет. Это был флотский автоматический Браунинг, единственное огнестрельное оружие, которое у меня здесь было. Все что успел сделал — заметить место между двумя выставленными прямо на улицу лотками, один с тканями, второй с лучшим в мире персидским изюмом, повалиться туда спасаясь от пуль и выхватить пистолет. Торговцы — видимо наученные горьким опытом — уже лежали на земле, даже не пытаясь спасти свой товар. Я встретился глазами с одним из них — в глазах плескался страх, настоящий, не поддельный…
Стрельба закончилась так же неожиданно, как и началась, кто-то что-то кричал, даже не кричал, а выл — но больше не стреляли. Делать здесь было совершенно нечего, Захедан относился к городам, посещение которых иностранцам, а тем более дипломатам — не рекомендовалось категорически. Поэтому, сунув пистолет в карман я решил просто уйти, но поскольку улица была уже перекрыта с двух сторон — решил пройти через одну из лавок, полагая что у нее должен быть какой-то задний вход, откуда получают товары.
Решение было неудачным. Я не успел сделать и пару шагов внутрь лавки, не успел ничего сказать — как появившийся из-за тюков с товаром перс сильно толкнул и неожиданно толкнул меня в грудь, в глазах плескалась злоба. Тут же кто-то ударил меня по спине, и сильно ударил. Повернувшись — я увидел здоровенного усатого детину в грязной одежде и с палкой — тот самый торговец, он уже успел встать, побороть свой страх и где-то найти палку. От второго удара я уклонился — а третий провел уже сам, и удар по лицу с размаху оказался как нельзя кстати. Кто-то с силой толкнул меня в бок — не ударил, а именно толкнул, детина с палкой бросил ее и схватился за лицо — нос сломан, а возможно и пары зубов лишился. В этот момент на улице засвистели, пронзительно и резко — и толпа как-то разом отхлынула от меня. Решив, что прибыли стражи порядка — я, не сходя с места и поднял руки…
Черт… У индусов есть такое понятие — карма, это почти то же самое, что наша судьба — но карму можно изменить даже при жизни своими сознательными действиями. Так вот — неужели у меня карма такая, что я постоянно попадаю в разные переделки?
Жандармы — а это были именно они — обращались со мной настороженно, но не грубо, даже не ударили ни разу. Надели на руки наручники, и на голову черный мешок, после чего куда-то повели и посадили в машину. Пистолет надо думать нашли и отобрали, не совсем тупые — вещественное доказательство как-никак.
Мешок с меня сняли примерно через полчаса — и я обнаружил, что сижу в каком-то фургоне с глушим, без окон кузовом, а напротив меня сидит худой и смуглый, с аккуратными, в подражание шахиншаху усиками, жандармский офицер.
Офицер что-то спросил меня, по-видимому на фарси, язык я уже частично понимал — но ответить ему на его языке не мог.
— Я говорю по-русски. Я посланник при дворе Его Светлейшества и обладаю дипломатической неприкосновенностью.
Офицер тоже перешел на русский, он знал русский, как и все персы, пусть даже и похожие на арабов.[57]
— Вы можете это доказать?
— Сударь, мои документы находятся во внутреннем кармане моей ветровки, и если вы потрудитесь разомкнуть наручники — я с радостью их вам продемонстрирую.
Офицер расстегивать наручники не стал — вместо этого он ощупал мою одежду и достал все документы, что там у меня были, а также и деньги, сцепленные зажимом. Деньги он, вопреки моим ожиданиям не сунул в свой карман, а положил на колени, после чего принялся вдумчиво и неспешно, так как это обычно делают люди плохо умеющие читать — просматривать один документ за другим. Я молча ждал.
— Что вы делали в Захедане? — наконец спросил жандарм — это закрытая для иностранцев зона, сюда нельзя.
— Сударь, как видите я есть тот, за кого себя выдаю и мои документы неопровержимо свидетельствуют об этом. Если вы сделаете милость и освободите мои изрядно затекшие руки, я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы.
Окончательно решив, что человек столь изысканно и витиевато выражающийся не может быть никем иным, кроме как дворянином, жандарм сделал мне знак встать — в фургоне была высокая крыша, тут можно было стоять в полный рост, и еще место оставалось — и отомкнул наручники. Руки мои и впрямь изрядно затекли от них, потому как местные жандармы надевали наручники со всем усердием. Чтобы в кожу впивалось.
— Премного благодарен — я начал растирать кисти, чтобы быстрее восстановить ток крови а то уже пальцы неметь стали.
— Что вы делали в Захедане? — с упорством японской куклы-неваляшки с голосовой платой внутри повторил жандарм.
— Сударь, мое имя Александр Воронцов, я посланник при дворе Его Светлейшества от Российской Империи, и личный друг Его Светлейшества. Я не намерен давать вам какой либо отчет в своих действиях, потому как обладаю дипломатической неприкосновенностью.
Жандарм скривился.
— Вы хотите сказать…
— Я ничего не хочу сказать, кроме того что уже сказал. Потрудитесь вернуть мне мои документы и вещи.
Не пережимаю? А черт его знает…
Не пережал — жандарм сменил тон, с повелительно-хамского на несколько другой.
