Нина Островская держала Колю при себе в качестве секретаря, хотя об этом не говорилось вслух. Она делала вид, что приискивает Коле соответствующее его талантам место, но не спешила, потому что окончательно влюбилась в Колю и не желала расставаться с ним надолго: Москва — город соблазнов и развратных женщин с буржуазным прошлым. А в классовом отношении, как понимала Нина, Коля подвержен стремлениям к своему буржуазному окружению.
Вечером, придя вместе с Ниной с совещания в ЦК, Коля поужинал в столовой, было там пусто, полутемно, почти все жильцы отужинали, он взял гуляш и компот и половину булки.
Коля был голоден и жадно поглощал скользкий гуляш, так что сначала не обратил внимания на женщину, которая сидела за два столика от него, в углу, отвернувшись к стене, так что Коле было видно ухо и часть щеки, И все же Коля ее узнал. Может, потому, что впервые увидел ее также сзади.
А волосы были чудесные — густые, почти черные, волнистые…
Девушка обернулась быстро и испуганно, как оборачивается птица.
На ней были очки в толстой роговой оправе, лицо от этого изменилось.
На кухне открылась дверь, и луч яркого света упал на лицо девушки. Глаза были светлые, прозрачные, зрачки увеличены линзами очков.
Густые горизонтальные брови.
Высокие скулы и полные яркие и не накрашенные губы.
Это было чувственное, прекрасное, хоть и некрасивое лицо. Лицо-противоречие, лицо-парадокс. Робкое и отважное, если бывают робкие и отважные лица.
Она узнала Колю.
Она улыбнулась ему, несмело, потому что не была уверена, что встретит в ответ улыбку или узнавание, Коля взял стакан с компотом и перешел к ней за стол.
— Мы виделись с вами, — сказал он. — Здравствуйте.
— Вы мой спаситель, — сказала девушка низким голосом, который так соответствовал грубым чертам ее лица.
— Как странно, — сказал Коля. — Вот не ожидал вас увидеть здесь.
— Сюда все приезжают, — сказала девушка. — А мы ведь не знакомы?
— Там не было возможности представиться — сказал Коля.
Девушка протянула руку через стол.
— Фанни — сказала она. — Фанни Каплан. Это моя партийная кличка, как говорит Давид Леонтьевич.
— Кто?
— Один хороший старик, — сказала Фанни.
— Фанни? — повторил Коля.
— Вообще-то можете звать меня Дорой. А как вас зовут?
— Моя партийная кличка, — улыбнулся Коля, — Андрей Берестов.
— А имя?
— Можете называть меня Колей.
— Мы живем в ненастоящем мире, — сказала Фанни, — Все вокруг придумано. Знаете, я провела много лет на каторге и в тюрьмах. И когда произошла революция, я просто растерялась. Честное слово. Я знала этих людей обритыми, голодными, безнадежными, умирающими и даже, извините, вшивыми. А потом вдруг произошло то, чего мы сами не ждали. Мы всегда говорили о революции, о победе над царем и его сатрапами, об освобождении народа, а сами не знали, как это будет выглядеть. Так что когда это случилось, наверху оказались самые шустрые, хитрые и безжалостные.
И знаете — народ ничего не получил, а мы, революционеры, сразу многое получили.
И теперь будем биться вокруг кормушки.
— Вы расстроены? — спросил Коля.
— В России будет не лучше, чем раньше.
— А свобода?
— Неужели вы думаете, что Ленин и Троцкий оставят кому-то хоть глоток свободы.
Вы большевик?
— Не знаю, — сказал Коля. И он был искренен.
— Меня считают эсеркой, по крайней мере так меня называют твои друзья.
— Я не большевик.
— Вы друг Островской. Мы же замкнутый мирок профессионалов, как актеры одного провинциального театра. Не так много тюрем для политических, не так много пересылок и этапов. Даже деревень для ссылок не так много. Побываешь полдюжины раз в ссылке или на каторге и уже будешь знать, что думает Свердлов о Достоевском или какие пирожки Надя Крупская печет мужу.
— А она печет?
— Раньше пекла, а потом этим занималась его любовница.
— И кто же его любовница?
— Коля, это еще рано знать, — засмеялась Фанни. — Главное, что я зимой прожила месяц в санатории для партийцев, восстанавливала здоровье, потерянное на каторге, и восстанавливала его во дворце одного из членов несчастного царского семейства.
— Зачем вы мне все это говорите?
— Потому что вы, большевики, уже предали революцию.
— Вы все-таки жили в том санатории?
— Меня уговорил Дима Ульянов, мой старый друг. Это чудесный человек. И вообще семья Ульяновых мне очень приятна.
— Вся семья?
— Разумеется, кроме Владимира. Владимира Ильича. Он мне годится в отцы.
— А теперь вы живете в «Метрополе»? — спросил Коля.
— В первом доме Советов, — улыбнулась Фанни. А вы?
— В чулане для щеток и тряпок.
— Когда-нибудь пригласите в гости.
— Обязательно, — сказал Коля.
Они говорили, как говорят влюбленные, хотя еще влюбленными не были. За простыми фразами скрывался второй, понятный лишь им самим слой. Который и не нуждался в словах.
— Вы собираетесь к своей начальнице? — спросила Фанни.
— А вы хорошо знаете Москву?
— Мне приходилось здесь бывать.
— Покажете мне?
Они пошли гулять по Москве, замерзли. Нина не ложилась спать, несколько раз выскакивала в коридор, бежала к чулану. Ей казалось, что Колю убили бандиты или забрали в Чека.
В половине двенадцатого, в очередной раз выбежав к лестнице, она увидела, как внизу в вестибюле Коля прощается с Фанни Каплан, которую она почти не знала, хотя угадала, что это именно известная эсерка, героиня покушений предвоенной поры.
Нина ничего не сказала. Она стояла на верхней площадке и смотрела на Колю. И думала при том, что даже эта молодая еврейка привлекательней для Коли, чем она, отдавшая жизнь и силы революционной борьбе.
Фанни поднялась наверх к своему номеру, на том же этаже, что и номер Островской, и Островская с ней не поздоровалась. А Коля пошел в чулан на первом этаже.
Нина ушла к себе и не спала до трех часов, она надеялась, что Коля осознает свой проступок и придет к ней. Она так желала его! Засыпая, она стала думать, как избавиться от Каплан, Надо убрать ее из Москвы.
* * *
В разговоре Нина попросила Феликса Дзержинского пристроить временно ее помощника Берестова, хорошего парня, молодого партийца, ему надо пройти в Москве школу борьбы с контрреволюцией.
— У меня нет синекур, — ответил Феликс. — У нас работа грязная, вонючая и, главное, неблагодарная. Счастливым потомкам нашим будет невдомек, какие завалы человеческой грязи разгребали их деды. Мы же скромно отойдем в сторону и не будем об этом напоминать.
