Блюмкин был способным лингвистом, у него был абсолютный слух и отличная память.
Так что, не получив, в сущности, никакого образования, кроме хедера, он не только выучил несколько языков, но и владел культурной русской речью без всякого акцента или еврейского местечкового говорка.
Впрочем, в Кремле многие говорили с акцентом. Комдив латышей Вацетис с трудом пробивался сквозь русскую фонетику, у Феликса Дзержинского и его близкого помощника Менжинского речь была мягкой, певучей, польской по мелодии. Сама Островская не могла избавиться от украинской мовы, впрочем, то же можно было сказать и о Троцком, украинце по месту рождения и воспитанию. Сталин, Орджоникидзе и Шаумян говорили с акцентом кавказским… часто слышался местечковый говор белорусского или украинского розливов… Блюмкин быстро и успешно освоил московскую речь, уж куда лучше Коли Беккера, который хоть и происходил из разночинной семьи, окончил гимназию, но крымского, хоть и легкого акцента, конечно же, не изжил.
— Андрей, — сказала тогда Нина, которая, как настоящая коммунистка, никогда не мирилась с поражением. — Немедленно следуй за мной.
Коля поглядел на Блюмкина словно в поисках защиты.
— Андрей Берестов работает в моем отделе, — сказал Блюмкин, — и ты, Ниночка отлично об этом знаешь. Ты сама отдала зайчика серому волку, и я научу его жрать ягнят. Поняла?
Блюмкин налил в фужер оранжевой жидкости и посмотрел на свет.
— Прилично, — сказал он. — Будешь, Нина?
Нина ушла.
— Она была грозна и молчалива, — сказал Блюмкин, — но, ваша честь, от вас не утаю, вы, безусловно, сделали счастливой ее саму и всю ее семью. Это я написал.
— Это ты украл, — засмеялся Коля.
Он сменил хозяина, И был рад освобождению от зависимости. И может быть, не посмел бы поднять бунт на борту, если бы не Фанни. Он договорился пойти с ней в театр сегодня и намеревался признаться в этом Яшке, потому что нуждался в деньгах, а у Блюмкина всегда можно было занять без отдачи.
Он ничего не успел сказать, как Блюмкин, Блюмкин, который способен был порой к прозорливым озарениям, заявил:
— Ты никогда не станешь великим человеком, Берестов. О тебе даже в самой полной энциклопедии не напишут. И знаешь почему? Молчишь? Боишься, что я скажу что-то для тебя неприятное? Я скажу правду. Ты должен кому-то подчиняться. Без подчинения ты теряешься. Сегодня утром ты подчинился Островской. Наверное, потому что она баба решительная и бессовестная. Она сообразила, что может заполучить тебя в кроватку. И заполучила. Конечно, спать со стиральной доской — не лучшая участь для молодого кавалергарда, но куда деваться? Комната в первом доме Советов много стоит. Не бойся, теперь ты чекист. И мы с твоей Островской всегда справимся. Ничего она тебе не сделает — в случае чего пойдем к Александровичу или к самому иезуиту. И в расход пустим товарища Островскую за нападение на юного сотрудника. Правда, тебя она к тому времени уже шлепнет.
Вечная тебе память!
Не переставая заливисто хохотать, Яшка протянул полный фужер Коле и сказал, что отныне он его заместитель, потому что ему нужен заместитель-коммунист. К эсерам не все одинаково относятся.
Выпили.
Потом Блюмкин спросил, чего желает душа товарища Берестова.
Душа товарища жаждала получить взаймы до получки четвертак. Такие у души были запросы.
— Надеюсь, ты в азартные игры не увлекаешься?
— Нет.
— И не пробовал?
— Пробовал, не понравилось.
— Значит, к счастью, проиграл, и тебя не потянуло. Значит, женщина?
— Женщина.
— И как джентльмен ты не посмел брать взаймы у Островской, а аванс ты потратил на кожаную куртку, не дождавшись, пока ее тебе выдадут со склада.
— А разве мне положено? — Коля был расстроен.
— Если я велю, то будет положено.
— Спасибо. — Коля принял деньги от начальника.
— Как зовут счастливую избранницу? — спросил Блюмкин.
— Фанни.
— Француженка? Молчишь? Тогда я догадываюсь: жидовочка? Сколько же их приперлось в столицу, переплывя черту оседлости, словно Рубикон. Секретарша в наркомате товарища Троцкого?
— Она в отпуске, — признался Коля. — Она была в санатории, в Крыму, после каторги.
— Коллега? И что же ты находишь в революционных щуках?
— Не знаю… но чувствую, что у нее все в прошлом.
— Чепуха! Революция как лишай, заразился — и на всю жизнь. Тоже большевичка?
— Она была в партии правых эсеров, но выбыла из нее. Она теперь беспартийная.
— Террористка?
— Она была на каторге.
— Фанни… Фанни… Не знаю.
— Фанни Каплан. Она в нашей гостинице живет.
— Ого! — Блюмкин присвистнул. — Это штучка! Она, по-моему, два смертных приговора в личном деле носит. Известная штучка! Фейга Каплан.
— Вообще-то она Дора.
— А я Микеланджело Буонаротти, слыхал о таком краснодеревщике у нас в Одессе?
— У нас Айвазовский был не хуже.
— Молодец, настоящий патриот. Будучи в Феодосии, я посетил его музеум. Там есть самая длинная картина в мире — жизнь человека как бушующее море.
— Я знаю.
— Возьми меня в театр.
— Не хочу.
— Боишься, что я Фаньку у тебя уведу?
— Я не боюсь, У нас ничего нет.
— И правильно. Ты не знаешь этих эсерок. Ты Коноплеву здесь не встречал?
— Нет, а что?
Эта баба сломала себе здоровый зуб, живой нерв, представляешь, чтобы ходить к дантисту, окно кабинета которого выходило на дом мужика-полицмейстера, которого велели убить. Такие есть женщины в русских селеньях. Брось ты эту Фанни. Как волка ни корми, он в лес смотрит.
— У нас ничего нет.
— Но если она попадет к нам в Чека, я заступаться не буду. Предупреждаю. Никогда и пальцем ради эсерки-террористки не пошевелю. Я противник террора, ты не заставишь меня убить человека, в этом отношении я сторонник Ленина. Он противник индивидуального террора.
— А есть еще и коллективный террор?
— А вот это наша партия приемлет.
— Так ты эсер или большевик?
— Революция — моя невеста. Как невеста скажет, так тому и быть. А тебе я не советую по театрам шляться с террористками. А то Менжинскому скажу.
* * *
В Общедоступном Художественном театре, в новом, в стиле позднего модерна здании в Камергерском, давали «Анатему» Андреева. Пьеса была дурная, напыщенная и старомодная, хоть и написал ее Андреев совсем недавно. Психология революции коренным образом изменилась. Публика в зале была странная, казалось бы, в основном были люди переодетые, думающие о том, как они будут возвращаться домой в сумерках, и когда на них нападут бандиты, можно будет сказать: «Разве вы не видите, какой я бедный?»
