— Провалялся бы долго. Яд отсасывают и прижигают рану только стакеры. Остальные… либо учатся у них случайно, либо по-старинке.
— Я ни у кого не училась. По телику видела в каком-то фильме.
Лучше не забивать голову её словами. Всё равно не понять.
— И тебе спасибо, — говорит он Миле и прижимается губами к тёмной макушке.
Сестра доверчиво льнёт к нему. Впервые за то время, как не стало Пора. Маленький зверёк становится наконец-то девочкой…
— Геллан, — зовёт Иранна.
— Я скоро. И поедем домой. На сегодня хватит впечатлений.
— Потрясений — ты хотел сказать.
Он не спорит. Только оглядывается на две фигурки. Повыше и поменьше. Тёмные кудри и волосы цвета эхоний… И, прихрамывая, идёт вслед за Иранной. Судя по всему, девчонки видят его голый зад, но лучше об этом не думать.
— Он к-к-красивый, п-п-правда? — тихо говорит Мила.
Дара мычит что-то нечленораздельное и старательно смотрит на тонкое кожаное крыло Геллана…
— Ты петь умеешь? — спрашивает она вдруг невпопад и, оторвав взгляд от прихрамывающей фигуры, смотрит на Милу.
Девочка недоуменно хлопает глазами, открывает и закрывает рот, затем отрицательно мотает головой.
— А зря. Тебе надо петь. И тогда ты сможешь говорить.
Мила всё ещё не понимает.
Дара смешно складывает ноги — скручивает кренделем, усаживается поудобнее и, сверкая глазами, объясняет:
— Когда ты поёшь, звуки тянутся. И тогда легче произносить слова. Они становятся частью музыки, понимаешь? Научишься петь — научишься говорить. У тебя получится.
Мила смотрит, как жестикулирует Дара: небрежно встряхивает кистями, шевелит пальцами. Что слова, что жесты даются ей легко, плавно, без усилий. Как песня…
— Давай я тебя научу нашей песенке, простой и детской.
И Дара, взмахнув руками, прокашлявшись, затягивает:
Жили у бабусиии
Два весёлых гуууся!
Один серый, другой белый
Два весёлых гуууся!
— Повторяй! — командует она и в такт песне дирижирует:
Жили у бабусии…
Мила робко, почти без голоса, шевелит губами вслед. Затем, осмелев, добавляет свой робкий голосок к Дариному задорному:
Два весёлых гуууся!
…Геллан останавливается на полпути, оборачивается и смотрит на чумазых девчонок, что сидят на земле и поют всё громче и увереннее:
Один серый, другой белый
Два весёлых гуууся!
Местность кишит огромными ткачиками, что с чавканьем и хрустом поедают изрубленного на куски кольцеглота, прикладываются к клееобразным чёрным лужам, не обращая внимания на матерящихся мужиков, продолжающих крошить огромного червяка на фарш, на орущих и снующих вокруг медан, детишек, сорокош… Кусок тверди напоминает огромную бойню: грязную, неприглядную, жуткую. А в голубое небо рвутся два девчоночьих голоса, чистых, радостных, мирных…
Мелодия мешается со словами, смехом, комментариями, прерывается на время и продолжает звучать, наполняя всё вокруг каким-то спокойствием и бесхитростным торжеством:
Мыли гуси лапкиииии
В луже у канавки,
Один — серый, другой — белый,
Спрятались в канаааавке.
Один — серый, другой — белый,
Спрятались в канаааавке!
— Она это умеет, правда? Преображать жизнь, подмешивать новые краски к уже засохшим и бесповоротным.
Геллан не оборачивается на голос Иранны, продолжает смотреть, как покрываются румянцем нежные щечки сестры. Слушает, как становится тверже её голос и как старательно, без запинок, выводит Мила песню.
— Она всё меняет. Быстро причём. Тебя это не пугает?
— Нет. — говорит он твёрдо и идёт дальше. Туда, где ждёт его тёплая вода и чистая одежда.
Муйба смотрит ему в спину. Глаза у неё усталые и древние. Лицо чистое и безмятежное. Гладкое, как у молодой девушки. Но впервые Иранна не кажется ни молодой, ни безмятежной: глаза старухи кидают невидимую сеть морщин, меняют облик. На мгновение, краткий миг, который не может уловить простой человеческий взгляд. Только ткачики замирают и тревожно потирают передними лапками, но и для них это — только скачок времени, колебание воздуха, в котором всё и ничто, начало и конец, вечность и смерть…
Пока его не было, девчонки переместились назад, в сад, и обросли весёлым детским хором. Бусины мимей складывались в украшения, а голоса — в песни. Вот уже меданские детишки учат Дару своим балладам.
У Милы голос звонкий. Вряд ли кто слышал её по-настоящему до сегодня… Ему не хочется разрушать ни хор, ни ловкую работу детских пальчиков. Но, заметив его, дети постепенно прекращают пение. Что в их глазах? Страх, уважение, осторожность?..
— Нам пора, — говорит он, готовый уступить, если девчонкам вдруг вздумается канючить и побыть ещё немного среди деревьев и детишек. Но Дара и Мила с готовностью поднимаются.
— Завтра продолжим, — бодро обещает Дара и машет новым друзьям рукой на прощанье.
Мила тоже качает ладошкой. Её движение — взмах птенца, впервые пробующего крыло. Отрастут ли у этой лапки крепкие перья, что позволят однажды взлететь?..
— Мой любимый Ушан, — воркует Дара и оглаживает морду серого осло.
Старый хитрец с мерзким характером жмурит глаза и прядает ушами, тычется губами в раскрытую ладошку.
— У меня ничего нет. Потерпишь? — воркует девчонка дальше, и старый мерзавец, кажется, её понимает. Вздыхает тяжело, отрывает морду от ладони и показывает всем видом: «Так уж и быть, подожду. Но не забудь: ты обещала!»
Мила уже на Софке. Следит за каждым жестом Дары и невольно поглаживает лошадку между ушей. Приходило ли ей в голову разговаривать когда-нибудь со своей кобылкой?..
Геллан нарочито легко взмывает в седло и шепчет на ухо Савру:
— Конечно, ты понимаешь меня без слов, но, наверное, нужно у неё учиться… простому, но важному.
Савр скашивает глаз и ободряюще фыркает, нетерпеливо перебирая копытами: ему не терпится пуститься в путь.
Два пёсоглава виновато жмутся к Софкиным ногам.
— Яяя неее сеержууусь — поёт им тихо Мила и улыбается, заметив, как встрепенулась Дара и восторженно показала большой палец.
— Во! Молодец! Пой, Милашка, пой!
Пёсоглавы вырываются вперёд, следом едет Мила, за ней — Дара. Геллан скачет последним. Ветер доносит обрывки мелодий, что поёт его сестрёнка, и он знает: однажды речь её будет чёткой и ясной, как простые слова, которые она сказала сегодня:
— Мы победили!
Глава 33
Сделка в таверне. Лерра̀н
В этом городе много узких изворотливых улочек и наседающих друг на друга домов. Лавки, таверны, лекарни, лачуги сливались в объятьях как страстные любовники и закрывали крышами небо. Утлые подвесные мостики хватали щербатыми ртами за ноги зевак и пьяниц и позволяли передвигаться быстро тем, кто знал в этом толк.
