И еще хуже, при возвращении в «Париж» он успел увидеть в конторе, хотя дверь при его приближении захлопнулась молниеносно, полицейского пристава. Не поднимаясь к себе, он заказал посыльному, дежурившему в швейцарской, билет в Малый театр на сегодняшний вечер, приказал подать в номер обед, и пока поручения выполнялись, он вынул из чемодана все, что мог унести на себе. Из театра он скрылся с первого действия и, «наметав петель», оказался часам к десяти вечера в Сокольничьем парке, в совершенном и несомненном одиночестве.
В гостиницу возвращаться, конечно, было бы глупо: по всем признакам, сегодня же ночью возьмут. В другую гостиницу без вещей явиться было бы подозрительно, тем более с паспортом «надворного советника», визированным за границей.
Он перебрал в памяти данные ему в Женеве адреса и остановился на докторском адресе в одном из глухих арбатских переулочков. В прошлое пребывание свое в Москве он не раз ходил этими переулками. И такая всегда была в них ленивая тишь — даже воздух был по-особому как-то недвижен, — что, казалось, слежка и та испугается и отступит перед этой тишиной и застоем. И сейчас, вспомнив тогдашнее ощущение, Бауман подумал: наверное, из всех адресов это самый спокойный и самый удобный для ночевки.
Переулочки в нынешнюю зиму оказались такими же пустыми, только еще выше сугробился прямо посреди улицы снег, и еще реже, кажется, чем тогда, помигивали друг другу издалека фонари с покосившихся деревянных, давным-давно не крашенных столбов. Особнячок он нашел без труда — серенький, одноэтажный, с обязательным мезонином. Дверь была обита зеленым добротным сукном; на ярко начищенной медной доске выгравирована была докторская фамилия с добавлением внизу: бактериолог.
На звонок открыла женщина, молодая еще. Она утвердительно ответила на вопрос, дома ли доктор, но глаза смотрели подозрительно и неприязненно, и Грач подумал: не лучше ли, пожалуй, уйти? Эта женщина — не своя, явно. И, явно, ей неприятен поздний, почти ночной посетитель.
Но сам доктор, вышедший на оклик женщины в прихожую, был такой добродушный и милый, и так нелепо вихрились у него на затылке, вокруг небольшой плешки, пушистые русенькие волосики, и такой всклокоченной была густая, точно с другого лица приставленная борода, и глаза смотрели из-за стекол золотых очков так ласково и ребячливо, что Бауман даже не стал говорить пароля (тем более что женщина не ушла, а продолжала стоять, посматривая все тем же чужим и враждебным взглядом), а просто потряс теплой крепко широкую докторскую руку и спросил:
— Куда?
На что доктор ответил, расхохотавшись дробным и радостным смехом:
— Сюда! — и открыл дверь в соседнюю комнату. Из двери сразу пахнуло на Грача тяжелым и острым звериным запахом, как бывает в Зоологическом зимой, когда звери — в зимних, плохо проветривающихся клетках.
Здесь тоже были клетки; вдоль стен и даже поперек комнаты-большие и совсем маленькие, особняком и нагромождением в несколько ярусов. Перед глазами Грача замелькали кролики, морские свинки, голуби, белые быстрые мыши, крысы, белые тоже, с розовыми нежными (не так, как в Лукьяновском замке, у рыжих) хвостами.
— Зачем?
Но доктор, вместо ответа, напомнил;
— Виноват… Вы, собственно…
Да. Конечно же! Бауман сказал пароль. И они снова пожали друг другу руки.
— Переночевать? Милости просим! Снимайте шубу, располагайтесь… Попахивает здесь. Другого помещения, к сожалению, сейчас предложить не могу. С вашего разрешения, здесь и постелим.
Он подошел к стоявшему меж клетками клеенчатому дивану и нажал на сиденье; пружины, тугие, загудели и откинули вверх докторскую ладонь. Он кивнул удовлетворенно.
— Видите, качает. Переночуете?
— Ну, конечно, чудеснейшим образом, — кивнул Бауман, продолжая осматриваться. — А вы мне все-таки не ответили: зачем, собственно, этот зверинец?
Доктор любовно обвел комнату глазами:
— Так я же-бактериолог, батенька.
Но Бауман не понял:
— Ну и что?
— Произвожу опыты… Вот…
Он отошел к столу, и Бауман увидел блестящие, под огнем лампы, пробирки, колбы, шприцы, микроскоп.
— Прививки?
— Да.
Он тронул пальцем ближнюю клетку. В ней одиноко, за железной тонкой проволочной сеткой, сидела, неподвижно поджав под себя все четыре лапки, морская пестрая свинка. Шерсть была взъерошена, мордочка уныло свесилась вниз, к соломенной пахучей подстилке.
— Больная? — снизив голос, спросил Грач.
Доктор кивнул:
— Отравленная. Дифтерит.
Грач смотрел на свинку, почти приложив лицо к сетке. Свинка не обращала внимания, ей было все равно. Он распрямился:
— Удивительная эта наука — химия микробов.
— Да, увлекательная, — вполголоса ответил доктор. — В сущности, это самое увлекательное, что есть на свете. Страшнее, по существу, врага нет… который сам движется, сам разыскивает, кого отравить.
— Ого! У вас тут на миллионы, кажется, наберется. Все против дифтерита или еще против чего-нибудь?
— Против чумы, — ответил доктор. — И еще…
— Зачем вам столько?
Доктор повел плечами. Вопрос явно ему неприятен.
— Торгую, — сказал он. — В провинции спрос на такой материал огромный. А источник снабжения — только такие вот частные лаборатории, как моя. Государство об этом не думает: казна ведь только водкой торгует.
— Странно! — покачал головой Бауман. — Очень странно, что царское правительство доверяет частным лицам заниматься этим…
— Почему нет? — настороженно спросил доктор, и по его глазам Бауман понял, что доктор уже знает ответ.
Он ответил все-таки:
— В «Конраде Валленроде» Мицкевича есть вводная баллада об Альмансоре мавре, который, будучи разбит испанцами, отомстил им тем, что занес на себе в их лагерь чумную заразу. И это оказалось сильнее всякого прочего оружия.
Испанцы от гор Альпухарры в тревоге
Помчались, и войска их тьма
Средь страшных мучений легла по дороге.
Их всех доконала чума!
— Сильнее всякого другого оружия, — подтвердил доктор. — Но не против дворцов. Эпидемия, если рассыпать се семена, бросится прежде всего в беднейшие кварталы, на тех, у кого ослаблен постоянным недоеданием организм. Смерть идет всегда по линии наименьшего сопротивления.
Грач быстро положил свою руку на руку доктора:
— Это вы очень хорошо сказали, очень верно. Смерть всегда идет по линии наименьшего сопротивления. Но когда настанет наше время, смерть будет обламывать зубы о людей, будьте уверены.
— Вы думаете? К сожалению, я предполагаю (чтобы не сказать прямо: уверен), что мы с вами доживем еще до войны бацилл в стиле вашего Альмансора, с той только существенной поправкой, что будущие Альмансоры будут метать с воздуха колбы с бациллами… — Он оборвал резко и укоризненно покачал-себе самомуголовой: — Что же это я!.. Вы же, наверно, озябли: нынче на дворе мороз. Сейчас мы вас чайком погреем.
