Предмет его критики ускользнул бы от менее искушенного взгляда — угловатый небольшой «Рено», с такого расстояния похожий на игрушечную машинку. Он и в самом деле «катался», разъезжая параллельно линии противостояния, словно развернувшийся бой его совершенно не касался. Танк то скрывался в низинах, то карабкался на пригорки, выписывая хитрые загогулины, но не подставляясь под огонь. Пушки у него не было видно, зато во время коротких остановок над угловатой башней поднималась радиомачта.
— Корректировщик. Он самый опасный из них, «кладет» огонь точно и быстро, — говорил Хейман. — У нас только одна попытка, один бросок, если не продвинемся, ляжем все. Он вызовет огонь и прижмет к земле. Заляжем — погибнем. Достать его нечем, нет даже «минни».[92]
Рош постукивал по вороненому стволу «адского мушкета» в такт словам командира. Грядущую задачу он уже понял, но бежать впереди телеги не хотел.
— Убери его, — приказал Хейман. — У тебя минут двадцать, затем мы начинаем, по зеленой ракете.
— Понял. — Когда это было необходимо, Франциск мог быть краток и вполне обходился лаконичной военной речью. Подхватив винтовку, он устремился дальше, на позицию. Лейтенант мимолетно удивился, насколько ловко бразилец передвигается по полю боя. Стрелок, как змея, лавировал между укрытиями, словно двадцать килограммов Т-гевера и вес прочего снаряжения не довлели над ним.
* * *
Годэ не подвел, наведя огонь с дивной точностью. В отличие от обычных, фосфорные дымовые снаряды почти не давали вспышек, на местах взрывов моментально вспухали облака плотной завесы. Серые клочья дыма поползли по перекопанной земле, ширясь и заволакивая обзор. Дрегер, стиснув зубы, выжидал, не отрываясь от перископа, приподняв левую руку. К этой грязной, чуть дрожащей от напряжения руке были прикованы взгляды всех, кто оказался рядом. Боцман даже стучал зубами от нетерпения, едва ли не пританцовывая на месте. Два лучших гренадера взвода готовили ружейные гранаты, похожие на металлические камыши — рубчатое цилиндрическое тело и длинный «стебель» шомпола. Гренадеры вставляли шомпола в стволы своих «Энфилдов», а соседи старались незаметно отодвинуться подальше, слишком уж часто залпы «головастиками» навлекали ответный огонь.
Дымовая завеса разрасталась, но капонир все еще было слишком хорошо видно. Значит, так же хорошо видит и пулеметчик.
— Да твою же мать, лентяи… — не выдержав, выругался сквозь зубы Шейн, сжимая дробовик. — Надымили, как трубку выкурили…
Янки наговаривал, артиллеристы постарались на совесть, но поднимался сильный ветер, треплющий завесу, вырывающий из нее отдельные клочья. Дрегер ждал, и все ждали вместе с ним, но, как это всегда бывает, его команда прозвучала неожиданно.
— Вперед! — прорычал лейтенант, резко опуская ладонь, словно рубя наотмашь. Взмахнул рукой и бросился вперед и вверх, склонившись как можно ниже.
Почти сразу же Галлоуэй вскочил на заранее подготовленную бочку и громко проорал в сторону немцев причудливую смесь английских и ломаных немецких ругательств, предлагая богопротивным бошам предаться содомии и прочим противоестественным порокам.
Очередь из дальнего капонира прошла буквально впритирку, но ирландец лишь чуть присел, выпаливая новую порцию ругательств, в которых описал кривизну немецких стволов и дал совет — куда их следует засунуть.
Одновременно открыли бешеный огонь «Льюисы», не стараясь куда-то попасть, лишь изображая бурную активность. Гранатометчики с винтовками уперли приклады в землю и дали залп. Гранаты с легким свистом очертили дуги и хлопнули рядом с капониром, впрочем, без видимого результата. Пулеметчики выпускали одну-две очереди, затем расчеты, яростно и сипло матерясь, взваливали на себя тяжеленных и громоздких «косильщиков» и меняли позиции, пробегая по траншее.
Прием достаточно бесхитростный — имитировать готовящуюся атаку под прикрытием дымовой завесы. С опытным и хладнокровным противником такое проходило нечасто, но Дрегер надеялся, что немецкие пулеметчики, отстреливающиеся почти что в одиночку, и так выбиты из колеи. Дым, гранаты, массированный огонь и жуткие вопли Боцмана, которым в меру своих глоток вторили прочие «кроты» в «L-6», — все это должно было приковать к себе вражеское внимание.
И стволы.
Вперед, вперед, между кочками и холмами, по уши в грязи, минуя сектора обстрела. Бежать уже не получается: недавние взрывы «чемоданов» почти сравняли траншеи, сгладив ландшафт. Приходится ползти на четвереньках, а кое-где и на брюхе, извиваясь, подобно червяку. Обрывки колючей проволоки цепляются за одежду, как ведьмины когти. Амуниция тянет к земле, она тяжела, невыносимо тяжела. Каждый выстрел бьет по ушам, как кнутом, сначала — ужасом, невыносимым ужасом от мысли, что пулеметчик заметил их и дал первую пристрелочную очередь. Затем на смену страху приходит облегчение — нет, не в их сторону, не заметил. И сразу же — новый выстрел и новый приступ паники.
Грязь везде, она налипает на лицо, руки, одежду, наслаивается на сапоги и ботинки. Она сковывает движения, и вот уже кажется, что ты не можешь продвинуться ни на дюйм — руки и ноги бестолково и бесполезно месят грязную жижу. Откуда столько грязи? Откуда здесь вода, ведь дождь давно кончился?
Сердце заходится в пулеметном ритме, оно уже разрывает грудь при каждом ударе, но воздуха все равно не хватает. Горло перехватывает при каждом вздохе, и тело словно кричит, ведомое древнейшим инстинктом: «Жить! Жить!» И, перекрывая страх, растет другое, более яркое, более острое, всепоглощающее чувство.
Ненависть.
Ненависть к миру, ненависть к проклятым немцам.
Выпустить бошу кишки и сказать, что восьмого не будет, да, только так. Горе тем, к кому ползут по земле, среди воронок и бочек «крыжовника» саперы во главе с Дрегером.
* * *
Рош прижался к земле, высматривая гусеничного врага. С раннего детства бразилец был близорук. Когда же ему исполнилось девять, насмешки сверстников и снисходительная жалость взрослых переполнили чашу терпения. День за днем, месяц за месяцем юный Франциск упражнял глаза, выискивая разные методики в медицинских журналах, что доставляли из Европы и североамериканских Штатов. Это был долгий и трудный путь, полный ошибок и разочарований, но Рош не сдавался. Не сразу и не за один год, но в конечном итоге его глаза стали изощренным оптическим инструментом, безотказно служащим хозяину. Настолько безотказно и хорошо, что Рош обходился без прицелов, здраво рассуждая, что на расстоянии, непосильном для его взгляда, винтовка уже не может точно поразить цель.
