— Опять же баб.
— Нда-да… Сущность проблемы относится скорее к философии, чем к социологии… Вот уже полтора столетия… или даже больше… две разных цивилизации пытаются как-то ужиться: мужская и женская. Не знаю, как было до того, но на протяжении этих полутора веков велась настоящая война, в которой мужчины отвечали одним ударом на десяток женских. И мы проиграли. Мы проиграли, Витя, как ни печально. Мы — под, они — над. Они… какая-то более молодая… и энергичная что ли… раса. Мы старше, печальнее и опустошеннее. Мы даже не уверены в собственной необходимости. Они видят смысл жизни… — в самой жизни. А мы не видим никакого смысла… Вообще никакого. Конечно же, постоянное совершенствование нашего общества, которое при наших отдаленных потомках приведет к…
— Пропусти.
— Но мы обязаны так думать. Любой ответственный человек, вне зависимости от половой принадлежности…
— Пропусти.
— Как скажешь. В целом, они, женщины, непреодолимо сильно отличаются от нас. Они, если, здраво рассуждать, чужие. И как чужие не могут не относиться к нам враждебно. Пока еще они не прочь использовать нас. Но когда-нибудь это желание в них угаснет. Возможно, лет через двадцать или тридцать женщины подсчитают все издержки, связанные с нашим существованием и примут совершенно законное и юридически обоснованное решение об ампутации такого атавизма, как мы. Технически не столь уж трудно выполнить такую операцию. Отсечь ненужное. Лишнее. Избавиться от хлопот, досаждавших целую вечность.
— Что ж вы себя так мало любите? И совсем не уважаете?
— За что нас уважать, Витя? Мы побежденные. Мы самые настоящие классические побежденные. И все поголовно испытываем ненависть к победителям пополам с презрением к самим себе, нашим неудачникам-предкам и нашим обреченным потомкам. Мы желаем иметь наследников-мальчиков, но… испытываем облегчение, когда рождаются на свет девочки. Им будет легче на этом свете… За что нас любить? Если бы в нас была сила, мы любили бы себя. Но как быть сильным, когда подняться могут только слабые?
Тут неожиданно сработал предохранительный клапан, защищающий Сомова от опасных словоизвержений. Сработал с необыкновенным опозданием. Как обычно. «Близнец» неизъяснимо легко приводил все отлаженные механизмы психологической защиты Дмитрия в состояние полной дезорганизации. Заставлял злиться, спорить, проявлять неуместное любопытство и столь же неуместную доверительность… На сегодня Дмитрий успел наболтать столько, что любому психоаналитику материала хватило бы для самых радикальных выводов. Лучше не думать об этом. Лучше даже не задумываться. Квалифицированная половая ксенофобия. Ни один горожанин с таким долго не живет…
Привычный страх ледяным пальцем прошелся по внутренностям. Нет. Поздно. Останавливаться следовало намного раньше. Теперь либо все кончено, либо… он как-нибудь проскочит. Не заметят. Не отфиксируют. Ведь не могут же они фиксировать абсолютно все. Определенно, не могут. Должны оставаться хоть какие-то щелочки. Невозможно просмотреть и прослушать все источники информации за все время. А тут всего-навсего жилая кубатура транспортника средней руки… правда, члена Братства, но, скорее, какого-то жалкого недочлена…
Дмитрий, наконец взял себя в руки. Неоспоримый факт: вычеркнуть все сказанное не представляется возможным; следовательно, надо довести беседу до конца. Иначе в ней не останется ни грана пользы.
— Я рассказал все как есть… лучше ли у вас? Надеюсь, в твоем мире у мужской цивилизации большая жизненная территория?
Двойник вместо ответа хмыкнул, пожал плечами, усталым движением пригладил волосы. Глаза его выражали неуютное удивление.
— Витя, боюсь показаться назойливым или даже глуповатым, но мне не верится, что у вас этот вопрос не стоит. Если возможно, если я не прикасаюсь к твоим эмоциональным резонаторам, просто ответь: кто у вас наверху?
— Не знаю, Дима. Удивляюсь я твоим словам. Какая-то мешанина. Не разбери-пойми. Как мы живем? Да мы живем совершенно обыкновенно. Просто живем рядом. Женщины с нами рядом, мы с женщинами. Кто у нас наверху? Да никто, наверное. В семье — понятно, чья возьмет, тот и сверху. Но такая круговерть, она в виде исключения. Говорить-то противно. У нас не любят двух вещей: нестойких семей, а еще когда муж и жена за власть между собой дерутся. Я вообще-то монархист. То есть, всему должен быть один хозяин, а не свора вороватых козлов в огороде… Но по семейным делам я республиканец. Пускай вдвоем разбираются. И мы с Катенькой моей тоже вроде бы в республике живем… Она по одним делам за старшего, я по другим… На Терре вообще не принято со звоном и гамом разбираться кто выше, — на таких дел мастеров косо смотрят. Не знаю, как тебе еще объяснить, все какая-то ерунда получается… Ты чушь плетешь, и я, видишь, от тебя заразился… В общем, как-то вопрос не стоит… просто живем. Как-то и так все хорошо…
— А, допустим в других местах… странах… не знаю, как сказать… в твоем «русском мире», до сих верю в него лишь наполовину… извини…
— Да что там! Я сам в твою пошлую Федерацию едва-едва поверил… В других государствах? Дай подумать… — Виктор погрузился в молчание и закрыл глаза. Дмитрий не знал, до какой степени болели у «близнеца» веки, до какой степени отяжелела его голова, до какой степени виски требуют подушки… Он лишь видел: Вите приходится удерживать себя на грани сна настоящим остервенением воли. И не желал прерывать беседу: раз двойник явился, пусть говорит, пусть рассказывает свои сказки… или не сказки? не могут они быть не-сказками… Иначе разум его ведает, зачем он здесь, этот двойник!
Сомов кашлянул. До крайности вежливо, но изготовившись оную вежливость повторить еще разок — погромче.
— Я просто думаю, Дима…
«Близнец» медленно отворил очи.
— Как бы тебе, брат, сказать, везде по-разному. В Империи — наподобие нашего, там даже была государыня императрица Екатерина III… В прошлом веке лет десять процарствовала. На Европе народ через одного военный, у мужиков, если прикинуть, имеется перевес… А на Венере мужиков меньше: они там быстрее от дури курвятся напрочь. Так что, вроде, бабы больше порядком заправляют. Но только это все — гадать попусту. Ни на Земле, ни на Европе, ни на Венере никто разбираться не приучен, какому полу больше фарта в жизни. Делом люди занимаются. Некогда им.
— Да у вас там настоящая земля обетованная… — сказал и осекся. Испугался. Испугался отсутствию испуга. Ему нельзя совсем отучиваться от страха. И неважно, сколько именно он уже наболтал сегодня. Нельзя убивать свой страх; это все равно, что убивать инстинкт самосохранения. Нельзя! Кончится каким-нибудь взломом мозга или жизнью на природе, в сельской местности… И произойдет все на пустом месте, в результате какой-нибудь нелепой осечки.
