выполнить это в черновике, для чего нужно было склеить между собой несколько листов по ширине в длинную-предлинную "глисту", затем расчертить это все безобразие на одинаковые по размеру столбики. И только после этого можно было заполнять, но карандашом (чтобы, если что, подтереть помарку). В общем, работа предстояла нудная, дотошная, а терпения у меня сегодня было не очень: плюс мигрень, расстройство из-за Риммы Марковны – всё это усугубляло и так дурное настроение.
Поминая нехорошим словом технологии этого времени, я мечтала о простой табличке Exel. Вдобавок клей был силикатный, вонючий, быстросохнущий и склеивал, гад, больше пальцы, чем бумагу. Когда я начала чертить линию, на тех участках, где клей капнул, линия рисоваться не захотела, вильнула сильно вбок и пришлось отрезать этот лист и приклеивать новый, а потом расчерчивать все заново.
Это здорово-таки меня выбесило.
Я экспрессивно разразилась длинной полуматерной тирадой, попытавшись процитировать большой и малый петровский загиб, правда в собственной авторской интерпретации (чертей и ангелов заменила на орков и котиков, ну, и остальное все тоже мое).
И в этот момент, распахнулась дверь и в кабинет ввалилась благоухающая разнокалиберными дешевыми духами, шумная толпа: коллеги пришли веселые, со смехом. Я поперхнулась на слове "блудовместилище раскоряченное" и вовремя успела замолчать.
На меня внимание сперва не обратили, минуты две, пока раздевались и устраивались за столами, но вот потом…
– Девочки, что ж так дует! Кошмар! – воскликнула Фуфлыгина и бросилась закрывать окно.
– Товарищ Горшкова, вы не видите? Такой сквозняк по кабинету, а вы окно не закроете! – возмутилась Базелюк, пробегая мимо меня к другому окну и по дороге обдав крепким запахом застарелого пота и пропитавшими одежду ароматами жаренного лука.
– Да это же она сама все и пооткрывала! – аж подскочила Жердий. – Клавдия Тимофеевна, и мое заодно закрой, а то я не переобулась еще.
– Пусть Горшкова закрывает, раз устроила тут северный полюс! – рявкнула недовольная Фуфлыгина и вернулась на свое место.
Я молча, методично чертила линии, отмеряя линеечкой по четыре сантиметра.
– Горшкова, окно закрой, – не унималась Жердий.
Я улыбнулась и покачала головой:
– Хорошо, Галина Митрофановна. Сейчас вот закончу штатку и закрою.
Жердий аж побелела от такой моей наглости и заорала как резанная:
– Ну вы посмотрите, что творится!
– Галя, сама лучше закрой, – сказала Лактюшкина. – Ты же видишь, она издевается над нами.
Окинув меня ненавидящим взглядом, Жердий пошла закрывать окно, демонстративно в одной туфле.
Я продолжала методично чертить столбики. Что приятно, голова от всего этого болеть перестала.
– Лидия Степановна, – нависла надо мной Лактюшкина. – Извольте объяснить свое возмутительное поведение!
– В каком смысле "возмутительное поведение"? – равнодушно удивилась я и перелистнула расчерченную страничку.
– На каком основании вы распоряжаетесь в кабинете? – сузила неряшливо обведенные синим карандашом глаза Лактюшкина, – в моем кабинете!
– Но мы же одну работу делаем, товарищи, – дружелюбно сказала я, аккуратно подтерла стирательной резинкой неровную линию и перелистнула прошлую страничку обратно, чтобы внимательно сравнить ширину столбиков с образцом. – Все для блага страны, как диктуют нам наши обязательства перед рабочими и крестьянами СССР. Согласны, Феодосия Васильевна?
Судя по вздувшимся венам на лбу и побагровевшему лицу Лактюшкина имела иную точку зрения.
Тем временем я вытащила из упаковки еще два листа и принялась неторопливо намазывать кромку клеем.
– Горшкова! – взорвалась, наконец, Лактюшкина. – Я с тобой разговариваю или со стенкой?!
Я посмотрела на стенку, затем – на Лактюшкину и пожала плечами:
– Наверное, со мной.
– Она издевается, – выдохнула Репетун, наблюдая за этой сценой с радостным злорадством.
– Какая наглость! – всплеснула руками Жердий, а Безелюк что-то там зловеще поддакнула, но я не расслышала.
Пока Лактюшкина хватала ртом воздух, я окинула быстрым взглядом кабинет: бабоньки находились в разной степени возмущения. Лишь одна Максимова участия в дискуссии не принимала и молча наблюдала, внимательно ловя каждое слово и взгляд.
Все с тобой ясно, девушка. В принципе, именно на тебя я и думала.
Тем временем Лактюшкина пришла в себя и, осознавая, что первый раунд позиционно проигран, и авторитет перед коллективом вот-вот может пошатнуться, кинулась на второй заход, чтобы одержать реванш.
Ее взгляд остановился на моей одежде и (бинго!), она моментально сагрилась:
– Горшкова! Что это ты нацепила?! У нас в таком виде на работу не ходят!
Я осмотрела себя и изобразила удивление на лице (не зря же я сегодня так тщательно подбирала прикид).
– Вырядилась тут как проститутка! – завизжала Лактюшкина. – Марш переодеваться! Сейчас же!
Очевидно от расстройства за такую вот оценку моего внешнего вида, я слишком сильно нажала на карандаш и грифель сломался. Покачав головой, я принялась искать в столе точилку. Затем стала точить, стараясь, чтобы стружка и грифельная пыль не попали ни на одежду, ни на склеенные листы.
– Горшкова! – рявкнула Лактюшкина.
Каюсь, увлеклась и забыла, что она стоит над головой с видом кипящего чайника.
Я вздохнула и отрицательно покачала головой:
– У меня очень много работы, Феодосия Васильевна. Нужно сделать новую штатку на все депо. Ходить туда-сюда некогда. Кроме того, а чем вам джинсы не нравятся? Удобная повседневная одежда рабочего класса.
Бабоньки загудели, Лактюшкина процедила нечто нелицеприятное, фыркнула и демонстративно ушла на свое место.
Краем глаза я заметила, как Максимова тихонечко выскользнула за дверь.
А теперь ждем-с…
Минут через пятнадцать заглянула Аллочка и велела мне срочно зайти к Ивану Аркадьевичу.
Джекпот!
Я сбежала по истертым ступенькам в уже привычный полуподвальчик.
В кроссовках бегать – сплошное удовольствие. Апельсиновые лоферы я угробила, причем капитально (сначала в мазуте, затем, вчера – добила в деревенской грязи). Поэтому пришлось надевать кроссовки. И само собой – под джинсы. Хотя, зачем я вру сама себе? Джинсы я одела с целью протроллить баб-с.
А теперь в результате следую к Ивану Аркадьевичу на разборку.
В кабинете было накурено, хоть топор вешай. Обычно Иван Аркадьевич себе такого не позволял. Да и вид у хозяина кабинета был, мягко
