этом. А тут приходят такие вот, не побоюсь этого слова, – энтузиасты своего дела, исследователи-новаторы, и – отменяют прочность того, что должно быть прочно. На прочность чего народ и партия рассчитывают. И имеют право рассчитывать. А наши доблестные исследователи резвятся, показывая все встречным и поперечным, что легким движением руки создают давление в сотни тысяч атмосфер, приблизительно, как в эпицентре атомного взрыва… Самую чуточку, разве что, повыше. Нет у вас никаких наручников, товарищи заключенные! И решеток никаких нет! Свобода, как говорится, равенство и, значит, братство… – Он обвел их любопытным взором. – Молчите? Это вы правильно молчите, я бы на вашем месте еще и не так молчал… Ну? Ваши предложения? Я жду. Как? Никаких предложений? Ну же! Что же вы, соль земли? Ладно, это все лирика… Все дальнейшие работы по теме до особого распоряжения – закрыть! Документацию – всю, включая черновики, заметки, записки на салфетках и манжетах – в первый отдел, под пломбу. Вы, товарищ Балаян, предоставите списки всех причастных, вхожих, а также причастных к причастным и вхожим. Всех.
– Боюсь, – Балаян осторожно вздохнул, – это совершенно невозможно. Слишком много причастных. Я думаю, – сотни человек. И достаточно одного позабытого.
– Ваше мнение для меня, конечно, чрезвычайно ценно, но наша обязанность состоит в том, чтобы сделать все возможное. По настоящему все. Вы меня поняли?
– Ну как?
– Месяц прошел и… Все глухо, короче.
– Похоже – хана? Одним местом тема гавкнула?
– Даже проще. Мандой накрылась. Хотя…
– Чего такое?
– Ничего особенного. Старые знакомые не только у них есть. А я – предупредил, а значит – не виноват. И ты вот что… Тебе не показалось…
– Показалось!
– А не кажется ли тебе в таком случае, что ему несколько не по чину в одиночку такие вопросы решать? Подумаешь, главковское начальство!
– На нас – хватит и такого!
Балаян нехорошо прищурился:
– На него тоже может кое-кого хватить… Переиграл он, понимаешь? Слишком уж никакого движения. Мертво все.
– Гм, – осторожно кашлянул Гельветов, – а кого именно из знакомых вы имели ввиду?
– А Суркова. У него как раз головная машина нового, – только тс-с! – 671-го проекта в ходу. Только ход тот хреновый-хреновый. А что?
– Да человечек есть у меня такой, специальный. Как будто именно для таких дел и создан…
– Мы же, кажется, договорились, – Чангуров на этот раз дымил нервно, напрочь потеряв давешнюю самоуверенность Вершителя и Лица Причастного, – так откуда тогда эти депеши?
– Ка-акие дэпеши? – Тяжелым голосом осведомился Балаян, которому содержание послания, присланного его старым другом было известно лучше собственной биографии. – Не-э знаю никаких де-эпеш. Не помню никаких договоров.
– Держать в строгой тайне…
– А-а-а, это… – Вазген Аршакович легкомысленно махнул рукой, – кажется, припоминаю, что вы просили что-то такое…
– Это дома – просьбы! А здесь, в этом кабинете, это называется рас-по-ря-же-ни-я! Они обязательны для исполнения.
– А я как-то припоминаю, что я предупреждал: на данном этапе полностью исключить распространение слухов – нельзя. – Приподняв тяжелые веки, он твердо взглянул в глаза начальству. – Зато не припоминаю никаких письменных распоряжений. Зафиксированных и завизированных. Поэтому и устные распоряжения я того… Нэ-еясно помню.
– Но кто-то же нашелся у вас! Нашлась г-г-г… гнилушка, проинформировала!
– А этого я даже тем более не понимаю. Существуют люди, обязанность которых как раз и состоит в том, чтобы информировать партию и правительство обо всем существенном, так что я не-э понимаю вашего недовольства. Па-азвольте? – Спросив, он, вовсе не дожидаясь разрешения, взял письмо Суркова и не столько прочитал, сколько сделал вид, что небрежно проглядел. – А-а, – равнодушно проговорил он, – человек занимается важным заданием Родины, связанным с обороной, человеку нужно быстро и качественно резать титан для обшивки, – не понимаю, не хочу понимать вашего недовольства этим вполне е-эстественным фактом…
– А-а, подите вы с вашей д-демогогией! Научились, понимаешь, говорить!
– А что ви имеете ввиду па-ад дэмагогией?
III
– Валерик, сына, разогрей обед, устала я…
Эти намеки и дальние подходцы он знал наизусть. Разговоры про усталость неизбежно, как наступление ночи перейдут на плохое самочувствие, плохое общее состояние здоровья, на наступающую старость и дряхлость, на то, что ей уже тяжело вести хозяйство, а все это, в свою очередь, плавно перетечет в прозрачные намеки на то, что, мол-де, не худо бы и жениться. Поэтому средняя часть монолога выпадала из его восприятия как-то сама собой, так что он умудрялся услышать только самый конец:
– … вот чем тебе, к примеру, Томочка плоха? И Света еще, тоже вот хорошая девушка…
Томочка была неплоха. Время от времени, когда нуждишка. Не более того. Главным ее достоинством была готовность к услугам в любой почти что момент, да еще, пожалуй, хорошая фигурка. Но ему с ней не было скучно только во время того, да еще, разве что, последние минут двадцать до того. Было дело, почитывал он серию "ЖЗЛ", даже собрал несколько книжек, и неизменно его злило, когда косноязычные биграфы сетовали на то, что жена великого человека, вовсе не была-де его достойна, и чего он только в ней всю жизнь находил. А – Нечто. Не имеющее названия, но из-за которого человеку с первой минуты знакомства и до гробовой доски присутствие этой женщины не только не в тягость, но и наоборот. И это, безусловно, не любовь. Во всяком случае – не только любовь.
Впрочем, на Томочку мама была готова только в крайнем случае, как на вариант отчаяния, если уж вовсе ничего не получилось ни с чем другим. Ее до глубины души шокировало, что та время от времени оставалась ночевать (его – тоже, потому что со всех точек зрения было бы лучше, ежели б не оставалась), так что фавориткой ее, безусловно, была Света, скромная, культурная и образованная. Со скромностью тут и впрямь все было в порядке. Но
