в данном случае это тоже было бы не вполне то, что хотелось, потому что в каталоге – всего-навсего слова, сказанные и написанные неизвестно кем, как, и по каким темным соображениям, и потому вовсе не очевидно, что они соответствуют истине… А это, похоже, случай так называемой "фуга идеарум", совсем без которой, понятно, не обойдешься, но одна, сама по себе и на полной раскрутке она тоже… Так что надо сесть, и, осторожно взяв голову двумя руками, постараться, по мере возможности, удержать ее на плечах…
Так он и поступил, и, минут через пять, вернув себе способность думать со скоростью, хотя бы мало-мальски уловимой, решил, для начала, дать наличным клочкам, обрывкам, бумажонкам и жалким подобиям заметок Правильные Имена. Было около семи часов вечера в конце сентября, а потому – порядком уже темно, когда он перестал ощущать течение времени и выпал из потока бытия: он перекладывал клочки, отмечал их взаиморасположение на схемах, схемы – переправлял, перемазывал, исчеркивал до полной неразличимости и брался черкать следующую. Поскольку в какой-то момент демону, овладевшему им, показалось, что в несколько цветов схемы будут того, – понагляднее и попонятнее, – он откуда-то, не глядя достал шариковую ручку о шести цветах, которую искал-искал, все перерыл, не нашел и считал безнадежно потерянной. Потом он утверждал, что под страхом расстрела не вспомнил бы, как и откуда извлек это дурнопишущее по зачерствелости стержней изделие, и предлагал умеренное денежное вознаграждение тому, кто просветит его на сей счет. Часам к двенадцати он вдруг обнаружил, что деятельность, которой он занимается, по сути совершаемых действий почти не отличается от того, чем он занимался, когда вместе с доктором химических наук Равилем Рустамбековым сортировали "простые" и модифицированные хелаты по признаку действия, которое они способны, прямо или косвенно, оказывать друг на друга. Введение еще одного меняло смысл фразы, и приходилось проводить операцию, аналогичную "временному отрицанию", о котором он прочитал только что из непонятно откуда взявшегося справочника… Не то, что похоже было, а почти что и вовсе не отличить! Рука не поспевала за мыслью и это злило, а глаза, – о, глаза! – это и вообще было совершенно особым с их стороны хамством: они закрывались. Правда что хоть спички вставляй. Мельком глянув на часы он увидал, что времени всего-навсего полтретьего ночи, и это – да. В это время у него глаза и всегда-то начинали закрываться, но никогда еще они не делали этого так некстати… Стараясь по мере возможности только отчасти прийти в сознание, он пошел промывать глаза и самнамбулически заваривать жуткой крепости кофе из "подкожных" запасов.
Разумеется, – это все не он. Не бывает так, чтоб рожу перекашивала судорожная зевота, при которой во рту скапливалась совершенно жидкая, водянистая слюна, под веками – сухой песок на клею, сердце – давит от сигарет и бессонной ночи, а рукопись пишется как будто сама собой, не им, а – через него, через его посредство. Потом, в половине седьмого, когда в обычные дни он только что начинал подниматься с матюками сквозь зубы и чувством бессильной злобы, все вдруг кончилось, голова вообще перестала хоть что-нибудь соображать, а он поймал себя на том, что сидит, тупо уставившись перед собой, с приоткрытым ртом, а в руке у него – застывшая в неподвижности ручка. Но дело, – он был уверен в этом, как в собственном существовании, – было сделано. Как раз настолько, насколько это нужно для того, чтоб в этом в любой момент мог разобраться не только что он, но и любой нормальный человек вообще. Если он вообще-то грамотный. Если математику в пределах технического вуза того… не вовсе забыл. Если он в курсе, о чем вообще идет речь.
А вот назвать-то как? Нет, то есть название отчета-то как раз ясно, оно дано раз – и навсегда, запрограммировано и детерминировано, и сделать с ним ничего нельзя, хотя рука так и тянется зачеркнуть этот поганый, бессмысленный, отвращающий ум и глаза, суконный набор слов. Потому что содержание отчета, даже переписанное скучными канцеляризмами, выпирает из того, что можно назвать "отчетом", как тело гиппопотама из распашонки на младенчика. И если Балоян не поймет, с чем имеет дело, значит – не такой уж он умник. Не ра-азэтакой уж доктор. И вообще у нас в членкоры кого попало принимают…
Вся беда была в том, что мысли в этот укромный час, начавшись с чего-то вполне конструктивного, не вели ровным счетом ни к каким внешним действиям, а потом, плавно-плавно перетекая с одного – на другое-третье-пятое-десятое, совершенно одинаково вели к тому, что глаза сами собой закрывались, а в глазах возникал приятный, успокоительный такой гул. В пору было бы упасть со стула, ежели уж вовсе никак не получается с него встать. Воспользовавшись очередным зевком в качестве повода, он искусственно затянул его, капнул слюной на ковер и все-таки встал. Штормило. Так что очередной порции чернейшего кофе было никак не избежать. Уши… – он пощупал, – холодные. Он не в курсе насчет глупости, но что от Ночной Усталости у него впрямь холодеют уши и именно уши – это факт. Очевидно – что-то лошадиное в его натуре все-таки есть…
… А истинную тему сорокадвухстраничного отчета можно было бы обозначить, как Основы Материальной Логики. Или, скажем, – Основы Стихийной Логики. А еще можно совсем уж Карасиво-но-Заковылисто: Физические Основы Безусловной Логики. Так. И что же это у нас получается? Выходит, что он только думал, только воображал, что ученого изображал, а на самом деле был ученым на самом деле? Чудны дела Твои, Господи! Вот. Как до сердца, до печенок, до дела, так сразу: "Го-осподи!". А то все "Безначальное Дао", да: "Безначальное Дао"…
Спонтанная, ненатужная, как понос, сонливость под грубым и решительным воздействием кофе, холодного умывания (о холодном душе дрожащему организму было страшно даже и подумать) и растирания столь же холодных ушей мало-помалу уступила место какой-то внутренней замороженности, когда со стороны человек выглядит почти что нормальным, но при этом способен совершенно свободно надеть на голову вместо шапки – небольшую собачку, вроде пог-ганой маминой Ромашки, или – солидно сесть рядом со стулом, или – засыпать кофе в кастрюлю с супом. Не говоря уж о том, чтобы сесть в другой номер автобуса, едущего не в ту сторону. При том, что тебе, вообще говоря, – на трамвай.
Но теперь – все. Слуга покорный,
