цеху царило радостное оживление. Едва мы с Лешей, переодевшись в рабочую одежду, подошли к нашим, как Корякин, широко улыбаясь, сообщил:
— Меня взяли! Наконец! Зальцман лично дал добро! И по Казакову решение положительное! — Это значило, что по остальным членам бригады отказ. Но если посмотреть число желающих попасть в корпус, то процент по нашей команде был очень высок. Из шести человек взяли троих — это, пожалуй, рекорд! Петр Михайлович, между тем, продолжил: — Более того, разрешили собрать танк «под себя»! Сами соберем, сами на нем и воевать будем! Тридцатьчетверку, конечно!
Остаток дня я летал, как на крыльях. Странное состояние для человека, который собирался отправиться туда, где убивают, но я был счастлив, словно наконец-то обрел утерянный на время смысл жизни. Леха, наоборот, был мрачен и неразговорчив, как и Филиппов с Ворониным.
Позже я успел заскочить в медсанчасть и застал там Настю в слезах.
— Что случилось? — спросил я, уже зная ответ.
И не ошибся.
— Отказ! Снова отказ! И опять без объяснения причин! Но я-то знаю в чем дело — в происхождении! Не доверяют! Думают, что предам! Перебегу на сторону врага! Они не понимают, что я не перебегу… моя родина — Россия! Я здесь родилась, здесь и умру. Мои предки — боевые офицеры! Да, они не нарушили свою присягу в семнадцатом году… их право. Ведь слово дается лишь однажды. Второй присяги быть не может — это уже присяга предателя. Понимаешь⁈..
Я прекрасно ее понимал, полностью разделяя эти слова, которые отдавались в моем сердце. Но ничем помочь девушке не мог. Лишь утешить.
Я обнял ее, и Настя уткнулась мне в плечо, на долгие несколько минут погрузившись в пучину отчаяния и безостановочно рыдая. Я гладил ее по спине, слегка баюкая, как ребенка. Наконец, она взяла себя в руки, вытерла слезы и даже попыталась улыбнуться.
— Ничего, — сказала девушка, — я все равно своего добьюсь, я же упрямая!..
И более на эту тему разговаривать она не захотела. Я проводил ее до общаги, в этот раз мы молчали почти всю дорогу, погруженные в собственные мысли и планы на будущее. Я не сказал Насте, что меня отобрали в корпус, ведь это значит, что вскоре нам придется расстаться, возможно, навсегда. Не хотел портить ее и так неважное настроение, а она и не спрашивала, еще не зная, что очередное собрание уже прошло и решение принято.
Окна общежития светились уютными теплыми огнями, но я даже и не пытался напроситься в гости. Во-первых, на вахте меня бы не пропустили, а во-вторых, ну что там делать в обществе ее соседок по комнате? Чаи гонять? Так это я и дома могу.
Напоследок Настя посмотрела на меня неожиданно серьезно, словно запоминая, крепко обняла, поцеловала в щеку и убежала. До большего в наших с ней отношениях дело не доходило. Прогулки вдвоем, долгие разговоры и вполне невинные поцелуи. Но меня это вполне устраивало.
Проводив девушку, я побрел домой, думая, как объяснить тетке факт моего зачисления в УДТК. Уж ее-то со своим фальшивым возрастом я не проведу, она точно знает, сколько мне стукнуло лет. Это на заводе в суматохе и кипе документов, которыми завалили и партком, и заводскую ячейку ВЛКСМ некогда было сверить мои данные.
Сейчас всего лишь оставалось дождаться, пока бригада не будет сформирована целиком, а потом полигон, учеба, строевая подготовка и прочие радости солдатской жизни, коих в своем прошлом — оно же будущее, я нахлебался сполна. Так что этим меня было не испугать, наоборот, я словно готовился к долгожданному возвращению домой.
Тетя Зина этим вечером оказалась дома и по моему лицу сразу догадалась, что произошло нечто важное. И тут же все поняла.
— Подал заявление?
Я кивнул. Зинаида Васильевна за эти месяцы стала мне как родная, словно бы я — на самом деле ее племянник. Она несла за меня ответственность, работала, не покладая рук, старалась изо всех сил. От чувства обиды, которую я ей сейчас невольно причиню, мне стало не по себе.
— Одобрили?
Я вновь кивнул, приготовившись к долгому словесному поединку, крутя в голове сотню аргументов, которые я должен буду привести, чтобы обосновать необходимость моего присутствия там, а не здесь.
Но тетка неожиданно кивнула.
— Значит, дошла до него моя весточка.
Я слегка опешил и переспросил:
— Какая весточка, тетя? О ком ты?
— О Зальцмане, — улыбнулась она чему-то своему, — старый мой приятель, еще по ВКП(б). Дружили мы с ним лет десять назад, а когда его в Челябинск-то перебросили, вспомнил обо мне, общались мы… Потом стало не до общения, а на днях я отправила ему записку, замолвила за тебя словечко, знала ведь, что не выдержишь, что душа у тебя не лежит здесь отсиживаться… ты сильно изменился, Дима, словно стал другим человеком. И этому новому Дмитрию не место в тылу. Уж поверь старой, опытной женщине!
Некоторое время я переваривал полученную информацию. Вот значит как! Мало того, что тетка практически раскусила меня, легко вычислив новую личность, появившуюся в теле ее племянника, так еще и ходатайствовала за меня перед Исааком Моисеевичем, и тот, судя по всему, не отказал.
— Но знаешь, что самое интересное? — продолжила Зинаида Васильевна. — Зальцман никогда ничего не делает по блату. Значит, он уже тебя знал, и ты себя успел проявить прежде. Что ты успел натворить, Дима?
— Из танка на полигоне стрелял, — отмахнулся я, — попал. Потом еще стрелял… и снова попадал.
— Знаешь, милый мой, — тетя подошла ко мне и обняла. Была она маленькая-маленькая, едва доставала мне до плеча, а волосы у нее были совсем уже седые, и грубая ткань костюма бросалась в глаза. — Ты только вернись обратно живой. Обещаешь?
Она не заплакала, но посмотрела снизу вверх в мои глаза с такой безумной надеждой, что я, чуть растерявшись, ответил:
— Вернусь. Может, совсем другим, но я вернусь, обещаю…
Тетка неожиданно перекрестила меня, что совершенно не вязалось с ее жизненными принципами…
