— Когда мы останемся вдвоем, дежурства придется отменить. Мы не сможем физически.
Мне эта мысль не понравилась: внезапная атака — это ведь стопроцентный успех. Да и неделя жизни в ожидании внезапного выстрела в спину — это сильный удар по моим нервам. Если я протяну еще с неделю в таком напряжении — у меня в башке целое стадо Чужих поселится. А потом они начнут войну за территорию, и я запишусь к деду на консультацию.
— Нет уж, давайте мы дежурства оставим. Просто дневные смены поручим детям. Будут из окошек по сторонам смотреть, вести журнал «юного натуралиста»,—сказал я, сам поражаясь своей замечательной идее.
Психиатр отвлекся от нарезки ветчины — кстати, последнего куска, любезно оставленного нам покойником,— и уважительно заметил:
— Да, это вы хорошо придумали. Днем дети с удовольствием будут играть в шпионов, а мы сможем отдохнуть…
Я сел перед телевизором, налил себе еще водки и цапнул со стола кусок ветчины. Хлеба, увы, не было — его мы подъели еще вчера.
— Жаль, что нам встретился автобус с малышней, а
не со взрослыми школьниками,— вслух подумал я.
Психиатр покачал седой головой, повернулся ко мне и с осторожной улыбкой ответил:
— Нет, что вы, это было бы невозможно. Их бы сразу убили. Разные подростковые культуры в данном случае сработали бы как вещество с антивеществом.
Своих ровесников подростки из колонии воспринимают как соперников и обязательно уничтожают, если есть такая физическая возможность,— так заведено у всех хищников.
Олег Меерович вынул из микроволновки тарелку с тушенкой и ветчиной и поставил передо мной. Свою тарелку он поставил рядом, сел, вручил мне вилку и неожиданно спросил:
— Антон, я заметил, что вы совершенно не комплексуете из-за своего небольшого роста и веса. Меня как психиатра это чрезвычайно занимает. Разве вы не испытывали в жизни проблем с дискриминацией поросту?
Я опешил от этих странных, неприятных вопросов и молча уставился на деда, совершенно не понимая, куда он клонит.
Олег Меерович вздохнул:
— Простите, если допустил бестактность. Дело в том, что в свое время я защитил кандидатскую диссертацию, где рассматривал подобные комплексы как особую поведенческую реакцию. Но вы, простите,своим поведением опровергаете мои выводы. Меня это расстраивает. Но, разумеется, не в личном смысле,конечно, а в сугубо научном,— немедленно поправился он.
Я пришел в себя, налил в стакан водки и поднял его повыше, показав психиатру:
— А какие у вас были выводы?
Дед покачал головой:
— Судя по всему, неверные. Ну ладно, не хотите отвечать — не надо…
Я выпил и задумался. Конечно, в моей жизни всякое' бывало — в том числе и качественные поведенческие реакции, о которых упомянул психиатр. Господи, как: меня только качественно не били на протяжении моей жизни — и втроем, и впятером, а в армии, помнится, даже целым взводом обкуренных узбеков.
Но я всегда вставал, даже если следующая плюха роняла меня обратно. Я все равно вставал, даже если потом опять приходилось падать. Помнится, смешнее все^ го получилось даже не с узбеками, а с родными, бляха-муха, славянами, в парке Челюскинцев чертову уйму лет тому назад.
Мне было четырнадцать лет, и я был один, и вокруг была ночь, потому что я пошел доказывать себе, что смогу в одиночку пройти через парк, и мне будет ни капельки не страшно.
Мне стало ужасно страшно, едва я увидел темную полосу деревьев за трамвайной линией, которую мне предстояло перейти. Но я пошел, потому что привык делать то, что решил. И еще потому, что обещал совершить этот подвиг одной девочке из параллельного класса. Где она сейчас, эта девица? Я ведь даже имени ее не помню…
Разумеется, в парке меня встретили — их было человек десять, и им было ужасно смешно, что такой маленький пацан, шкет, как они меня обзывали, осмеливается материться и махать кулачками в ответ на пока еще не болезненные, но унизительные шлепки по лицу.
Потом, когда я удачно попал с левой ближайшему весельчаку точно в глаз, удары пошли настоящие. Меня спасло совершенно случайное обстоятельство — поднимаясь с асфальта в совершеннейшем бреду, я снова засветил кулаком в глаз уже другому весельчаку и здорово повредил, едва ли не выбил.
И тогда остальные просто поверили, что время работает на меня — рано или поздно я выбью глаз каждому из них, сколько бы раз мне ни пришлось перед этим упасть на асфальт.
И они убежали. Я стоял, скорчившись от боли, и орал им вслед, кто они такие, но вся эта ватага случайных гопников удирала от меня не оглядываясь.
Я перешел тогда парк дважды — туда и обратно, будучи не уверен, что сумею повторить этот фокус. Еще меньше я был уверен в том, что на меня тогда напали лишь потому, что я был невелик размерами. Главная причина, конечно, в другом — я был один и без оружия.
Зато всякий раз с тех пор, когда мне доводится слышать о победе разума над силами природы, я вспоминаю именно тот эпизод. Но как объяснишь те эмоции психиатру?
— Какие еще комплексы? Что это вообще за наука такая, психиатрия? — с вызовом спросил я, накалывая вилкой кусок ветчины.
Олег Меерович деликатно помалкивал, вяло ковыряясь в своей тушенке.
Тут как раз явились оба наших грузчика, и я взглянул на часы — было два часа ночи.
— Пятьсот коробок сделали,— выдохнул Палыч,
уронив свое мускулистое тело на диван рядом со мной.
Васильев плюхнулся по соседству и молча протянул руку, в которую я понятливо вложил ополовиненную мной бутылку водки.
— А сколько там всего коробок? — светским тоном осведомился Олег Меерович, цепляя на вилку очередной кусочек мяса.
— Тысяча сто,— ответил Игорь, трагически подняв брови, а потом еще поведя носом в сторону наших тарелок.
— Все готово,— тут же отозвал.ся на это движение дед.— Ваши тарелки в печке, только кнопочку нажмите, а потом забирайте.
Палыч посмотрел на Васильева, но тот был занят — блаженно улыбаясь, лакал водку прямо из горлышка. Тогда Игорь шумно засопел, встал с вызывающим кряхтеньем, сделал целых два шага к микроволновке, нажал там на кнопочку и быстро вернулся на диван, а потом, укоризненно разглядывая Васильева, спросил:
— Я, бляха-муха, тебе еще и ужин должен готовить?
Васильев даже не шелохнулся, и тогда Игорь повернулся ко мне:
— Тошка, ты не переживай: спирт в коридорах мы не оставим. Мы сейчас быстренько пожрем и закидаем все остальное в подвал.
Я равнодушно кивнул, доедая свою тушенку. Было понятно, что за мое согласие остаться здесь с детьми эти двое способны на любые подвиги.
