Александр Маркьянов - Сожженные мосты. Часть 3

— Я вас умоляю… Вы совсем не понимаете Восток.

— Так просветите. Чего же я не понимаю?

— Вы не понимаете того, господин Воронцов, что на Востоке люди думают совсем не так как мы, русские. Если бы мы отдали его под суд, законный и гласный — проблем не оберешься. Во-первых, они бы потребовали суда присяжных, и процесс превратился бы в политическое зрелище. Они это умеют — превращать скамью подсудимых в трибуну. А если бы в состав присяжных вошел еврей? А еще хуже — тайный еврей? Тогда бы правосудие превратилось в посмешище, ни араб, ни еврей никогда не осудят своего сородича, чтобы он ни совершил. Этот только мы, русские можем осудить своего, жид не осудит жида. На этом процессе Кринский сделал бы все, чтобы столкнуть арабов и русских. Всплыли бы фамилии, а на Востоке фамилии — это кровная месть. Пролилась бы новая кровь, и судить пришлось бы уже мстителей. Пусть Кринского приговорили бы к смерти — он пошел бы на эшафот и с радостью стал бы иконой для нового поколения жидовских бунтарей и мстителей. Даже его смерть навредила бы нам. А эта Либерман — стоило бы ей показать присяжным свои ноги — дело было бы решено. Она даже вас очаровала, господин Воронцов, не так ли?

— В ее положении и в ее состоянии трудно было кого-то очаровывать. Косметика… не подходящая случаю…

Абашидзе расхохотался.

— Ценю людей, которые могут шутить и в такой ситуации. Нет, я не про сегодняшнее, князь, я про более ранний период.

Я внимательно посмотрел прямо в глаза генерал-губернатора. Очень внимательно.

— Да бросьте, сударь. Все что произошло тогда — прощено и забыто. Более того — все что вы тогда сказали этим жидам — я готов повторить каждое слово. Теперь вы наш человек и никаких подозрений относительно вас быть не может.

— Что значит — «наш человек»?

— Господин Воронцов, наш человек — это человек любящий Россию и признающий ее неоспоримые права на все что окружает нас. Наш человек — это тот, у кого не дрогнет рука покарать предателя, убийцу, террориста. Наш человек — тот, кто сделает все, что нужно для процветания великой России, кого не остановят замшелые нормы и традиции.

Воистину, чем торжественнее речи, тем мерзее дела.

— Вы имеете в виду что-то конкретное? — заострил разговор я.

— Пока нет. Но при необходимости — мы призовем вас в помощь.

— Надеюсь на это…

Исчерпав тему, генерал-губернатор отошел к Бойко и казакам. Все чего-то ждали.

Ко мне направился Вахрамеев, в руке у него была обтянутая кожей серебряная фляжка.

— Извольте, сударь… — тихо сказал он — первый раз всегда трудно.

Мы посмотрели друг другу в глаза — и я все понял без слов. Когда то и его, профессора права и одновременно специалиста по борьбе с терроризмом люди генерал-губернатора на чем-то поймали. И заставили его пройти посвящение точно так же, как только что это сделал я. Повязали кровью. Теперь он, профессор и доктор права, выполнял роль адвоката на этих судилищах, заранее зная, что исход процесса всегда один и в глазах самозваных судей невиновных здесь нет. Возможно, этот человек станет мне союзником и позволит уничтожить спрута. А возможно — это всего лишь талантливая актерская игра, одна из ступеней проверки. Вокруг одни чужие, доверять нельзя никому. И я — тоже чужой, в стране, где я родился и вырос и которой я служу.

— Что это?

— Коньяк. Грузинский.

Намек?!

Коньяк и в самом деле был как нельзя вкусен и к месту…

— Превосходный коньяк, благодарю.

— Не за что…

Генерал-губернатор поднял руку, требуя внимания.

— Господа, можем ехать…

В машине генерал-губернатора оказался генерал Бойко. Бойко служил в Грузии и с генерал-губернатором они дружили, несмотря на то что один был русский, из разночинцев, выслужившийся до генерала, а второй — грузинский дворянин. Абашидзе сам вел машину, он умел и любил это делать. Охраны в машине не было, только они двое.

— Что думаешь? — спросил генерал-губернатор, не отрывая глаз от стелящейся под колеса серой бетонной ленты дороги.

— Плохо…

— Что — плохо?

— Он уничтожит нас. Я ему не верю.

— Ты про кого?

— Я про Воронцова. Он не наш и не верит нам. Чтобы стать нашим — ему надо пожить здесь лет пять. Тогда он поймет, что по-другому — нельзя.

— Мне не нужно чтобы он верил. Мне нужно чтобы он боялся.

Генерал усмехнулся в усы.

— Сам-то веришь? Русский князь будет бояться?

— Не за себя. За страну. Он все понял. Он умный человек и все понял. Играть нужно умеючи, каждый человек — это зурна, на которой можно сыграть любую мелодию. Нужно только зацепить нужную струну.

— Что такое зурна?

— Струнный инструмент. На Кавказе. Я не был у себя дома одиннадцать лет — задумчиво сказал Абашидзе.

— Мы доиграемся. Еще можно решить вопрос, предоставь это мне.

— Не сметь! — отрезал генерал-губернатор — он играет не один. Надо знать — кто стоит за ним. Иначе — все впустую.

— Мы доиграемся — упорно повторил Бойко.

Какое-то время они ехали в мрачном молчании.

— Скажи мне одну вещь… нарушил молчание Абашидзе — как тебе это удается, друг? Как тебе удается делать роботов из людей? Сегодня — даже я поверил.

— Это моя работа.

Князь рассмеялся.

— Ты опасный человек. Хорошо, что ты на нашей стороне…

Для нехитрого пейзажа пограничной зоны на афгано-русской границе не было более привычной детали, чем эта.

Это был АМО — большой, тяжелый, трехосный, носатый грузовик, с длинной рамой, с квадратной кабиной и расположенным перед кабиной мотором (если наедешь на мину, то рванет она под двигателем, а не под кабиной водителя, под твоей собственной задницей). Машина, хоть и новой модели, выглядела достаточно попользованной и побитой дорогами, во многих местах на грязно-буром металле КУНГа виднелись вмятины — как будто кто-то хлестнул стальной метлой со всего размаху и оставил следы — и даже пулевые отверстия. И нос и кабина водителя были хорошо бронированы навесными плитами, не самодельными как это делают некоторые — а настоящим, армейским комплектом, что свидетельствовало о хороших отношениях владельца машины с местными армейскими частями. Помимо этого, какие-то умельцы установили на лобовые стекла машины что-то типа стальных жалюзи, они открывались и закрывались из кабины — в сочетании с бронированным лобовым стеклом это могло защитить даже от пули с вольфрамовым сердечником, пущенной из снайперской винтовки с горного склона. Дверь тоже была бронирована, равно как и нештатные, чуть ли не в два раза больше чем штатные топливные баки. Можно было держать пари, что и топливные баки, и баки для воды, расположенные за кабиной не только снаружи облиты специальной резиной, обладающей свойствами стягиваться при появлении пулевых пробоин и закрывать дыру — но и изнутри разделены перегородками на множество отсеков высотой в три четверти бака. Это было сделано для того чтобы если даже пуля и пробила бы бак, то из него вытекло бы только небольшое количество топлива или воды, а остальное осталось бы в баках. Стекло в окне кабины было снято — так делали многие перегонщики чтобы иметь возможность стрелять из кабины и, еще, высовываясь смотреть на то что происходит впереди на дороге — а от пуль спасались, завешивая окно бронежилетом. Необычным был обвес машины — две мощные стальные трубы с перемычками брали начало у переднего бампера, шли через капот (из за этого капот бы переделан вручную и откидывался как на старых машинах — раскрывался на две половинки с мощной перемычкой посередине), прикрывали кабину, шли поверх КУНГа, затем резко уходили вниз и заканчивали свой путь внизу, намертво приваренными к раме. Наверху, поверх кунга, к этим двум трубам был приварен обширный багажник «корзина» — как на автомобилях дачников, только несравненно больше по размерам, над кабиной были укреплены две большие, массивные запаски с развитыми грунтозацепами. Около каждой двери — и водительской и пассажирской — были приварены кронштейны с фарой-искателем на каждой, а за мощной передней решеткой — «кенгурятником» мрачно смотрели на мир четыре противотуманные фары, каждая мощностью как у небольшого прожектора. В целом машина смотрелась даже не как грузовая — а скорее как командная техничка, подготовленная к какому-нибудь опасному ралли-рейду в Африке, где помимо диких животных встречались еще и вооруженные автоматами экстремисты.