— Ну уж нет! — возмутился Мстислав. — На охоту я езжу с раннего детства, это мое, этого они у меня не отнимут!
— Не вижу никакого смысла в охоте, — Гостемил строго посмотрел на князя. — Ты не ребенок, что за детские забавы, Мстислав! Тебе это не к лицу! Ты что — франк дикий, что ли! Принимай послов, читай Апулея!
— Нет. Возьму с собой надежных людей.
— В лесу они тебе не помогут.
Мстислав промолчал. Разговор не клеился. Вскоре Мстислав уехал обратно в детинец.
А на следующее утро вышла охота — десять всадников выехали в ближайший лес, и там гикали, травили зверя, учили соколов помогать людям развлекаться, и прочее, и прочее. Мстислав повеселел, раззадорился, орудовал пикой и луком. А только вдруг сопровождающие окликнули его, а он не ответил. Посмотрели по сторонам. Кинулись искать.
Нашли его на поляне, лежащим на спине, со стрелой в глазу. Конь князя топтался рядом.
Гостемил, задержавшийся в Чернигове, присутствовал на отпевании — и после походил по церкви, потрогал рукой прелестные гранитные колонны между сводами, сделанные зодчим по залихватскому рисунку Ротко, украденному вместе с чертежами, поразмышлял. Сильно привязаться к Мстиславу он не успел, но очень князь был ему приятен, и Гостемил уж начал подумывать — не пригласить ли в Чернигов Хелье, не представить ли князю? Из всего рода олегова Мстислав казался Гостемилу самым приятным представителем — понимающим, вдумчивым, добрым. Возможно, он стал таким только к старости, но что это меняет?
Вскоре после похорон в Чернигов прибыл Ярослав. Привычно называя слушателей «дети мои», сказал он проникновенную речь по поводу заслуг младшего брата и объявил себя правителем Левобережья. Никто не возразил. Все местные боляре нанесли визиты киевскому властелину — кроме Гостемила. К нему посылали, но он ответил, что у него голова болит, мочи нет. Уладив административные вопросы, Ярослав, оставив в Чернигове посадника, отправился объезжать территории, доставшиеся ему в связи с кончиной брата — огромные, хоть и суровые, не слишком щедрые, трудные.
После этого черниговским посадником стали манипулировать черниговские ставленники Свистуна, дававшие ему, посаднику, взятки. Также, стали расти разбойничьи формирования на территории города — печенежские и ростовские вымогатели почувствовали себя свободно, хоть и платили дань с доходов — опять же Свистуну. Ярославу об этом часто доносили, несмотря на принцип Свистуна — хватать и убивать доносчиков — но Ярослав не обращал пока что внимания на черниговские несуразицы.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ШАХИН И ШИРИН
Ветер стих, и в мире стало на какое-то время очень спокойно. Подпрыгнув поочередно на ухабе, две повозки выкатились наконец на черниговский хувудваг. Первая повозка — длинная, похожая на драккар, крытая, чудо муромских придумок, содержала в себе — скаммель, ложе, прикроватный столик — ни дать ни взять походный передвижной дом, на одного обитателя рассчитанный. И три оконца — справа, слева, и спереди. Худо ли! А возница сидит на открытом воздухе, и кутается в две сленгкаппы с боляринова плеча, с покроем, из моды вышедшим в позапрошлом году. Зябко вознице, но обитателю дома на колесах нисколько его, возницу, не жалко. Вознице хорошо заплачено, и по доброй воле нанимался он, не принуждали его.
Тихо как в мире! Только колеса скрипят да лошадки топают. И удивительно он гладкий, этот черниговский хувудваг. Будто его снизу укрепили по древнеримскому способу. Молодец Мстислав!
О! Какие просторы, как огромен мир, каким маленьким чувствует себя человек на черниговском хувудваге. И как мало в мире этом уютных, цивилизованных мест!
В повозке, следующей за первой — тоже крытой, и тоже с возницей, сидящим впереди, на открытом воздухе — помещалась походная кухня с миниатюрной, но вполне функциональной печью, горшками, плошками, и толстым поваром с перманентно удивленным выражением лица и странным именем Нимрод.
Выглянув в окно и определив положение солнца за облаками, Гостемил решил, что время пришло, и велел вознице остановиться.
Выбравшись из повозки через заднюю дверь, он поежился слегка, вдохнул полной грудью, и стащил рубаху через голову.
— Нимрод! — позвал он.
Кряхтя и ругаясь себе под нос, Нимрод вылез из второй повозки.
— Что, уже? — недовольно спросил он.
— Вон ручей, видишь? Набери воды в ведро.
— А сразу нельзя было сказать про ведро, — заворчал Нимрод, залезая обратно в повозку и снова вылезая — с ведром.
Гостемил еще раз потянулся, несколько раз подпрыгнул, пробежал сто шагов по хувудвагу, вернулся, несколько раз присел, уперся правой рукой в землю и отжался дюжину раз, а затем левой. После этого он легко вскарабкался на крышу повозки, сунул ноги под идущую вдоль крыши запасную ось, свесился вниз — спиной — заложил руки за голову, и несколько раз приподнял торс до параллельного земле положения. Выпростав ноги из-под оси, он встал на руки, спружинил, повернулся кругом, держа торс вертикально, и соскочил вниз, мягко приземлившись. Тут и там тело ныло и жаловалось — Гостемилу было пятьдесят два года — но он проигнорировал жалобы. Сунувшись в повозку, он выволок оттуда сверд и сделал несколько выпадов правой, а затем левой рукой, затем несколько выпадов с полуоборотом, попеременно меняя руки, как учил его когда-то сам Хелье.
Вернувшийся Нимрод вытащил из кухонной повозки две палки, одну отдал Гостемилу, а другой стал махать и тыкать как попало, а Гостемил отбивал удары или уклонялся от них.
Один из возниц собрал в мешок три дюжины камней, и вдвоем с Нимродом они стали кидать камни в направлении Гостемила, встав шагов за двадцать от него, а Гостемил должен был каждый камень достать палкой. Почувствовав, что начинает, наконец, потеть, Гостемил сделал им знак остановиться и после этого, как всегда, выбил из траектории последний камень, брошенный Нимродом — каждый раз Нимрод надеялся, что Гостемил зазевается, и камень угодит ему в лоб. Двадцать шагов — слишком большое расстояние, чтобы убить камнем такого громилу, как Гостемил, так что ничего страшного, только шишка будет, и смотреть на шишку Нимроду будет приятно. Но ни разу еще за все эти годы не попал.
Гостемил вернулся к повозке, оперся о нее руками, и чуть наклонился, и Нимрод окатил его водой из ведра. Гостемил обтерся простыней, и Нимрод снова его окатил. Гостемил потер промежности галльским бальзамом, и Нимрод, сходив еще раз за водой, дважды окатил господина.
Порассматривав и потрогав волосы на груди, Гостемил спросил задумчиво:
— Нимрод, а почему у меня на груди шерсть седая? Борода почти вся чистая, виски более или менее, а грудь вся седая?
— От аскетизма, наверное, — сказал Нимрод.
Гостемил покопался в калите, вытащил гребешок из слоновой кости, и тщательно расчесал сперва волосы, а затем бороду, глядясь в плоский серебряный щит, отполированный Нимродом и предназначенный для этой цели. Затем Гостемил подозвал возницу, и тот, привычный, миниатюрным кинжалом срезал волоски, торчащие у Гостемила из носа, а затем тем же кинжалом удалил неприятную поросль, связанную с возрастом, из ушей болярина. Гостемил придерживал волосы, чтобы вознице было удобнее. Некоторое время порассматривав себя, Гостемил нашел общий свой вид удовлетворительным.
Залезши в повозку, он натянул чистую рубаху, порты, онучи, сапоги, опоясался гашником, и почувствовал себя полностью готовым к любым гостям и визитам. Нимрод принес ему на подносе завтрак — тонкий кусок ветчины, морковь, огурец, капусту, укроп, ломоть ржаного хлеба, и небольшой кувшин легкого вина. Повозки снова тронулись в путь и к полудню прибыли в Чернигов.
Возницы устали и попросились спать. Гостемил смотрел на город — с распахнутыми воротами, с тихим детинцем на тихом холме, с двубашенным храмом — и непонятная тишина в полдень ему не нравилась. Постояв и помолчав, он приказал возницам:
— В Татьянин Крог. Повозки пристройте на заднем дворе. Хозяйке скажете, что дня на три.
— А ты, болярин?
— А я пройдусь.
— Ехал бы ты с нами, болярин, — сказал Нимрод, высовываясь из кухонной повозки.
— Ты тоже чувствуешь, что что-то здесь не так? — спросил Гостемил задумчиво.
— В мире все не так, всегда.
— Ничего, авось пронесет.
— Вот ты говоришь — пронесет, — заметил Нимрод, — а меж тем Като-старший говорил в каждой своей речи, «Кархваж…»
— Да, я знаю. Езжайте.
— Ну, авось. Ладно. Поехали!
Повозки укатили.
Гостемил заложил руки за спину, чтобы не было соблазна сутулиться, прикинул, достаточно ли высоко держит подбородок, и степенным шагом проследовал вперед по улице. Прошел два квартала. Тихие, запертые дома. И ни одного прохожего! Будто вымер этот Чернигов бестолковый, город с древними воровскими традициями, поутихшими в период правления Мстислава, а теперь снова возродившимися. Ну, воры днем спят — понятно. Но не все же жители — воры. Если все воры — кто ж сеять да прясть будет? Это ведь — Улица Гончарная — в прошлый приезд именно гончары здесь и жили. Что-то не слышно — скрипа гончарных кругов, и не ругается и не дерется никто, а ведь более склочного народа, чем гончары, во всем мире не сыщешь.
