Покосившиеся заборы, запущенные палисадники, обшарпанные дома — все как всегда в Чернигове последние полтора года, но вот тишина — это странно. Только воробьи чирикают, но как-то не очень уверенно. Вроде как пробуют — а можно ли мне чирикнуть? А вот кот бежит — прыг на забор! И смотрит.
— Котяра, — сказал Гостемил, останавливаясь. — Куда ж люди-то подевались?
Котяра посмотрел на него и отвернулся с таким видом, будто случайные знакомства с людьми, задающими праздные вопросы, ему с некоторых пор не очень интересны.
— О! — уважительно сказал Гостемил. — У нас с тобою похожие характеры. И ты тоже, как я, не первой молодости, но держишься с достоинством. Приходи в Татьянин Крог, Нимрод даст тебе буженины.
Кивнув коту, он двинулся дальше. В следующем квартале он заприметил какую-то бабку, сидящую на крыльце.
— Здравствуй, добрая женщина, — вежливо обратился к ней Гостемил через забор. — Как живешь, как дом?
— Ах, уйди ты, выродок коровий, — в сердцах сказала бабка, встала, ушла в дом, и хлопнула дверью.
Леший их знает, что у них тут происходит, подумал Гостемил.
Он повернул за угол — и наконец увидел людей. Муж, жена, четверо ребятишек, и повозка, лежащая на боку. Лошадь пасется рядом. Жена кричит на мужа, а муж огрызается.
— У тебя всегда все из рук валится, подлая твоя природа! — кричала жена. — Какой ты есть, такая и жизня у меня с тобою, кровопийца!
— Запахни меха, змея! — крикнул муж рассеянно, глядя на опрокинутую повозку.
— Пол-аржи проехать не можешь, удилище корявое! Пропали мои горшки, были да и не стало их! Ах ты дуб гнилой, хорла, ах ты звонарь колокола треснутого!
— Да ты законопатишь дупло-то свое, тупица! — огрызнулся муж, пытаясь поставить повозку на колеса, чтобы снова можно было загрузить в нее вывалившиеся мешки и сундук. — А то может тебе в глаз захвитить, при детях-то?
— Здравствовать вам, люди добрые, — сказал Гостемил, подходя.
Муж растерялся и слегка приосанился.
— Здрав будь, болярин.
— А не скажете ли мне, заезжему, что тут у вас в городе случилось? Почему так тихо, на улицах никого нет?
— Да как же… — начал было муж, но жена, дернув его крепко за рубаху, выставилась вперед.
— Нет, я скажу! — сказала она. — Случилось, что посадник, защитить нас поставленный, нас же и обворовал! Пить-есть требует, а как защитить — так вот те хвой с маслом в арсель!
— Ты замолчи… — предупредительно и тихо сказал муж.
— А, отстань, ничего я не боюсь! Это боляре все перетрусили, в детинце заперлись. И ты туда сейчас идешь, болярин, и отсидишься там, а мы хоть пропадай тут!
— Да заезжий он, ветка гнутая!
— Сам такой, порожек продавленный, шишка развороченная!
— Болярин… — сказал муж.
— Вот я… — начала снова жена, но тут муж крепко стукнул ее по затылку, и она отошла к детям, и стала им жаловаться так:
— Вот какой отец у вас любящий, детки мои любимые, за всю мою об ём заботливость такие от него благодарности, вот он мне голову-то сломал, вот посмотрите…
* * *
Татьянин Крог, обычно шумный, людный, стоял пустой, и только в углу за столиком ютилась группа непонятных заезжих — черноволосых людей со странными чертами лица, большими черными глазами, крупными носами, черными бородами, в сальных черных одеждах непонятного покроя. Человек пять или шесть — Гостемил не стал их считать, а поманил полового и спросил:
— Где хозяйка?
— Хозяйка нездорова.
— Мои люди прибыли?
Половой бросил взгляд на непонятных гостей. Гостемил тоже посмотрел в их сторону, а они молчали и, оказывается, смотрели на него.
— Неприятность вышла, — сказал половой. — Но теперь все хорошо.
— Что хорошо? Со мною два холопа и повар — где они?
— В комнатах.
Гостемил пошел в комнаты и вскоре отыскал в одной из них Нимрода и возниц. Сидели они притихшие.
— Вы, вроде, спать собирались, — сказал Гостемил.
— Да, болярин… мы собирались.
— Что-то не так?
— Не прогневайся, болярин.
— Нимрод, подойди.
Нимрод помотал головой.
— Да в чем дело! — Гостемил повысил голос. — Что тут стряслось?
— Нам велено из комнаты не выходить.
— Кем велено?
Молчание.
— Господин ваш я, — сказал Гостемил. — И кроме меня и митрополита никто ничего велеть вам не может.
Один из возниц приложил палец к губам.
— Ну, как хотите, — сказал Гостемил. — Где наши грунки?
— В повозках.
— А повозки?
— На заднем дворе.
— Дармоеды.
Гостемил вышел в крог — теперь и странные люди куда-то подевались, и только половой сидел в центре, у самой печи, тоскуя.
— Друг мой, — обратился к нему Гостемил, — что происходит в этом подлом городе?
Половой, как давеча возницы и Нимрод, помотал головой и ничего не ответил.
Еще лет десять назад Гостемил стал бы настаивать. Теперь же, умудренный, философски относящийся к людским причудам, он лишь пожал плечами и вышел из крога на задний двор.
Нужно убираться из этого города с его таинственностями, это понятно. Но сперва следует навестить купца Семяшку и взять требующуюся на путешествие сумму. В Киеве он встретит Хелье, и вдвоем они отправятся на зимовку в Корсунь, там тепло, хоть и дорого.
Гостемил вынул из повозки сверд, поддел бальтирад под сленгкаппу, и направился по пустым улицам к дому купца.
Возле дома собралось множество народу. Так вот где они все, черниговцы, подумал Гостемил. Я их ищу, а они к Семяшке на бельники с чечевицей сбежались.
Люди топтались и на улице, и в палисаднике, и в самом доме. Порасспрашивав, Гостемил уяснил, что племянник управляющего принимает гостей по одному в занималовке.
— А сколько ждать очереди? — спросил Гостемил.
— Некоторые с позапрошлого вечера ждут.
— А чего вам всем от него нужно?
Собеседник, по одежде и выправке — ратник, сделал рассудительные глаза.
— Так помилуй, болярин, что наше законное, то нам и должно, по первому требованию, получить.
— Твое законное?
— Жалование. Кому что, а мне — жалование. Остальным Семяшко наверное просто должен. Держат у него деньги. Мне держать нечего, да и товарищам моим тоже. Мы за жалованием. Потому даже ратникам пить-есть надо. А остальные — за долгом, наверное.
— За жалованием?
— Так ведь Семяшко платит нам жалование по просьбе посадника. А посадник ему за это что-то там… не знаю. Ну, правду ведь я говорю.
— Вне всякого сомнения, — подтвердил Гостемил. — Но почему ж именно сегодня, и всем городом вы сюда пришли, и ратники, и ремесленники?
— Да ведь, болярин, посуди сам, как с купцов дань собрали давеча, так все купцы сбежали, так теперь говорят, что никаких денег никто не получит. И Семяшко тоже сбежит, вот помяни мое слово, болярин.
— Дань собрали с купцов?
— Да.
— Вроде бы не время сбора сейчас.
— Так ведь особая дань. В пользу гостей.
— Каких гостей?
— А что в детинце сидят, болярин.
— Ничего от тебя не добьешься. Где сам Семяшко?
— Вестимо у себя, там, — ратник показал рукой. — К нему пытались ломиться, но…
— Но?
— Да так…
В самом большом из деловых помещений люди сидели на ховлебенках и стояли, и галдели, но не громко. Какой-то ремесленник привел с собой своего сына, человека лет девяти, и человек этот все время приставал к отцу.
— Тятя, когда мы пойдем на реку, как ты обещал? — плаксивым голосом спрашивал человек.
— Светозар, не скули.
— Когда, тятя?
— Как только мы закончим то, зачем сюда пришли.
— А когда мы закончим?
— Не знаю.
— А долго еще?
— Не знаю, Светозар! Сколько тебе повторять!
— Тятя.
— Ну?
— А может, мы сейчас пойдем на реку, как ты обещал, а сюда придем завтра, а потом опять пойдем на реку?
— Не болтай попусту.
— Тятя!
— Отстань! Заткнись!
Все-таки дети бывают чудовищно въедливы, подумал Гостемил. Впрочем, откуда мне знать, какие бы у меня были дети? Как-то я слишком оберегаю свою независимость, наверное. Хотя, если подумать, наверняка какие-то дети где-то у меня есть — прелюбодеяние не обошло меня стороной, человек слаб и грешен.
Поприкидывав, что к чему, направился он в часть дома, где располагались жилые помещения. У входа в гридницу его остановила личная охрана богатого купца — четверо крепко сбитых парней — три сверда и один топор.
— Здравствуйте, молодцы, — поприветствовал их Гостемил.
Ему ответили некогда исконо черниговским, но в одиннадцатом веке ставшим общеславянским:
— Не велено.
— Скажите Семяшке, что Гостемил хочет с ним говорить.
Один из молодцов, смерив Гостемила взглядом, кивнул и скрылся в гриднице.
— Как живете, славно, я надеюсь? — великосветски осведомился Гостемил у оставшихся.
