за столом Борьке, пересел к Наташке, страдающей над литературой, хотел позвать ее поиграть в покер или дурака, но решил не отвлекать. Желудок взревел голодным зверем, и я отправился на кухню добывать пропитание.
Обычно мы ели все вместе, как и подобает в крепкой советской семье. Кто не пришел или опоздал, тот сам виноват. Если мы приходили в разное время, то обедали по очереди тем, что есть. А был обычно блевунчик, как мы его называли, — суп из сизых макарон и очень стремной тушенки, всем этим отцу выдали зарплату. Тушенку мама делила на два раза, а макароны, то есть рожки… Никогда не забуду, как мы вчетвером: мама, я, Наташка и Борис — все воскресенье выковыривали из них черных жучков. А потом оказалось, что они сами всплывают, если залить рожки водой. Странно, что мы вообще выжили на таком питании и не получили какой-нибудь рахит.
Мама сидела в кухне и смотрела в окно. На плите пыхтела скороварка, где, очевидно, томился заяц, добытый отцом на охоте. На обед всегда был условно съедобный суп или борщ, а на ужин, когда приходил отец, дичь с картошкой с нашего огорода, овощами по сезону или теми же макаронами зимой. Порядки, как в львином прайде, когда никто не имеет права прикоснуться к вкусному ужину, пока не насытится самец.
— Вспомнил наконец-то, что надо обедать? — спросила она с упреком, не глядя на меня.
Я ничего не ответил, налил блевунчика, через силу запихнул в себя несколько ложек, и тут пришел отец. Раньше времени явился, обычно он приходил после семи, а то и в восемь. Сейчас было полшестого. Мать вскочила, засуетилась, отставила скороварку, включила картошку для пюре.
Я тоже усиленно заработал ложкой, чтобы с отцом не пересечься и не поцапаться. Но он не спешил на кухню. Мурлыкая под нос, протопал в спальню и долго оттуда не выходил. Я успел поесть и вернуться в детскую, когда он наконец вышел, румяный и довольный, в спортивном костюме и с походным рюкзаком.
На охоту, что ли, собрался? Так сегодня понедельник, а охотничьи дни среда, пятница и выходные. Хотя он обычно говорил, что — на рыбалку, а приносил зайцев или фазанов — браконьерил.
— Я на рыбалку, — крикнул он матери.
Ну да, вот пожалуйста. Хотя если бы не браконьерил, мы бы вообще мяса не видели.
Дверь в прихожую не закрывалась, и я видел, как он украдкой сунул в рюкзак… флакон туалетной воды. Это еще что за номер? Будет привлекать запахом самку кабана? Или это у него суперубойный одеколон, который отпугивает комаров?
Или все гораздо проще: папаня наш, альфа, блин, самец, окучивает второй прайд? В детстве, увлеченный выживанием, я этого не замечал и радовался каждый раз, когда он уходил, потому что его отсутствие обещало спокойный вечер. Значит, семейство будет мирно залипать перед телеком, никто ни на кого не наорет, никто никого не отлупит, ну, может, мама поворчит немного.
Чтобы прояснить догадки, я подсел к Наташке, все так же страдающей над учебником, и прошептал:
— А что, у отца кто-то есть?
Она вскинула голову, хлопнула глазами недоуменно, потом поняла, о чем я, и махнула рукой.
— Анька Лялина, ментовка, помощница его. Все про них знают.
Вот теперь я вытаращил глаза. Вспомнил Лику Лялину, грудастую модницу из девятого класса, на которую заглядывался. И сумка у нее крутая, и юбка, и обувь не изношенная. Зажмурившись, я выругался так, что Борька, сидящий за столом, вскинул голову, и уши его чуть повернулись в нашу сторону.
— Выйдем, — снова предложил я, смекнув, что Борька все-таки не в курсе того, что его папа— ходок, и шестикласснику это знать незачем.
Наташка закатила глаза.
— Ну ты как вчера родился!
Но послушалась, вышла со мной на улицу.
Нет-нет, это не та реальность, что я помнил! Или все-таки… Да, и тогда были эти ночные загулы отца, иногда он пропадал по двое суток, говоря, что на дежурстве или охоте, а я не вникал. Нет его — и слава богу.
— Лика Лялина — ее дочь? — уточнил я.
— Типа да, — вздохнула Наташка. — И мать знает, но молчит, боится, что уйдет.
Я снова выругался. Нам — сизые макароны с жуками, чужой этой девке — модные шмоточки. Нам — подзатыльники и упреки, а там — «принцессочка ты моя».
— Валил бы уже к ним, — проворчал я, пнул камень.
Он чуть не пришиб кошака, крадущегося к мусорному баку. Вспомнился ночной крик мальчика из фильма «О чем говорят мужчины». Мне хотелось так же заорать.
— Мы тогда с голода подохнем, — вздохнула Наташка.
— Не подохнем. Вот посмотришь — не подохнем, — зло бросил я. — Мы без него так заживем, что все тебе завидовать будут.
Тем более, что жить ему осталось два года.
Когда его убили, я не плакал. Смотрел на его бледное лицо в гробу, знал, что должен скорбеть, но не мог выдавить ни слезинки. Угрызался чувством вины — у меня отца убили, надо ж хотеть покарать злодеев, но в сердце была гулкая пустота, а в разуме — мысль, что я должен исполнить его последнюю волю и стать военным. Так я откупался от совести, от вины за равнодушие.
— Ха. Ты знаешь, где зарыт клад? — с горечью в голосе спросила Наташка.
Я не удержался, постучал пальцем по своей макушке.
— Здесь. Клад зарыт здесь.
Проснулся я раньше будильника, потому что встала мама и направилась на кухню готовить нам завтрак. Бедная Наташка, у нее ж хронический недосып! Хочешь не хочешь — вставай, будь то даже воскресенье. Я накрыл подушкой голову, но заснуть так и не смог. Новая реальность заиграла новыми красками, и под маской родительского равнодушия проступила перекошенная уродливая рожа.
Это извращение какое-то — подниматься чуть свет, чтобы собирать в школу здоровых лбов, которые сами могут себя обслужить! Но когда были детьми, мы воспринимали это как прямую родительскую обязанность.
Пока не отключили воду, я пошел в душ, хотя в подростковом возрасте максимум, что делал по утрам — чистил зубы и умывался, так меня приучили. Освежившись, посмотрел в зеркало на свое подбитое лицо. Пухлый пацан со взглядом матерого волка.
Сегодня мне предстоит встреча с единственным другом Ильей, с которым мы всю жизнь были не разлей вода. Кроме того, наверняка побитые гопники со дня на день придут выяснять отношения, и тут бы мне понадобился отцовский обрез и патроны с солью. Но обрез уехал типа на рыбалку. Вспомнилось, как мелкий Борька, не выговаривающий шипящие, сказал: «Папа на ыбалке поймал суку». Как же ты был прав, малыш!
Да и однокласснички мои — те еще красавцы. Забавно, но я даже немного волнуюсь. Мое отражение хищно оскалилось.
И ведь если буду утверждать, что в меня вселилась душа, скажем, маршала Жукова или Сталина, поверят ведь! И в дурку не упекут. Верят же во всяких Анастасий, Порфириев Ивановых и прочих Чумаков — время такое веселое. Зеленые человечки только начали похищать людей, «Секретные материалы на подходе», а кликуши превратились в уважаемых пророчиц.
Захотелось коньяка. Ха-ха, «Метаксы» подпольного розлива. Работа мне предстояла колоссальная. Итак, начнем!
В ванной меня сменила Наташа, я отправился в кухню, где мама замерла у плиты и посыпала омлет укропом. Вспомнилось, что яйца в поселке были своеобразной валютой, яйцами расплачивались за услуги, меняли на другую еду. Мама умела шить, и соседи из частных домов, которые держали кур и свиней, с ней расплачивались едой.
Глаза у мамы были красные, потому я придержал предложение больше нас в школу не собирать, сел за стол. Она потянулась к тарелке, положила мне кусок омлета, налила чай и поставила на стол.
— Спасибо, мамуля, — проговорил я, прикончил омлет и принялся мыть оставленную с вечера гору посуды.
Специальное средство было, видимо, в дефиците, и я справлялся содой. Мое усердие мама оценила по-своему. Когда из ванной пришла Наташка, кивнула на меня.
— Посмотри, какой Павлик молодец! Вот что, тебе трудно было помыть посуду с вечера? Ты так обнаглела, что и за собой не убираешь!
Эх, мама, ну что ты творишь!
Я скрипнул зубами и промолчал. Протер посуду полотенцем и поймал взгляд Наташи, полный осуждения. Теперь она будет думать, что я, как Борька, подлизываюсь, чтобы заслужить похвалу.
— Наташа предложила делать это по очереди, — сказал я, подчеркивая, кто именно молодец. — Сегодня
