– Разумно,– согласился Борис Федорович.– А почто не враз объявился? Да и дом прикупил ажно за Белым городом – не далеко ли?
– Коль повелишь – нынче же перееду в тот, который укажешь,– выразил я готовность пойти навстречу любому капризу.– А что до появления, так тут одежка виновата. Поизносился в дороге, ехал ведь не прямиком, как Квентин, а через Данию и Речь Посполитую, вот и пообтрепался гардероб. Думал, встречу знакомцев, одолжусь у них, а уж тогда и предстану пред твоими очами.
На том первая аудиенция и закончилась. Точнее, закончились вопросы, а началось расписывание всяческих благ службы у царя.
Разумеется, Феликс Мак-Альпин, несмотря на королевскую кровь, струящуюся в его жилах, выразил бурный восторг и даже позволил себе – но только самую малость, чтоб, упаси бог, не обидеть и не оскорбить царственного собеседника,– выразить некоторое сомнение:
– Неужто правда все, о чем ты рассказываешь, государь?
– Истинная.– Борис Федорович в подтверждение своих слов даже перекрестился.– Более того, я еще не обо всем тебе поведал,– улыбнулся он.– На самом деле я перечислил лишь некоторые из благ, ибо их гораздо больше.
– Что ж, мудрому правителю и служить приятнее,– не остался я в долгу.
– Не рано ли меня в мудрецы вписал? – с недовольным видом усомнился моим словам царь и сурово предупредил: – Льстецов я не терплю, князь Мак-Альпин. Ступай себе, но вперед о том помни и ответствуй завсегда токмо одну лишь правду.
Кажется, я смазал первое благоприятное впечатление о себе, да еще в конце аудиенции. Нехорошо. Надо бы исправиться. Правду, говоришь? Ну-ну. Будет тебе правда.
– Я не льстец,– возразил я.– Как-то великий римский император Марк Аврелий, который вдобавок справедливо считался не токмо покровителем науки и философии, но и философом-стоиком, в своей мудрой книге «Размышления» сказал: «Не пошел я в общие школы, а учился дома у хороших учителей и понял, что на такие вещи надо тратиться не жалея». Но он понял это только после того, как сам прочувствовал разницу, то есть на собственном опыте, что свойственно умному человеку. Ты же, не скупясь на оплату лучших учителей для своего сына, постиг это без всякого опыта, а такое свойственно только мудрым. Только потому я тебя так и назвал. Что же до лести, то к оной я вовсе не приучен. Так воспитывал меня мой батюшка.
– Ну-у, ежели так, то... пущай будет,– протянул явно польщенный сравнением с римским императором Борис Федорович, и как ни сдерживал улыбку, все-таки она вынырнула у него с уголков губ.
Вот теперь можно и удалиться...
Как потом заметил услужливый подьячий в приказе Большого дворца, выписывая мне авансом жалованье за полугодие, не иначе как государь возлюбил князя Феликса Мак-Альпина пуще всех прочих.
Не знаю, что тут сыграло большую роль – мой язык и удачная концовка нашей первой встречи, или все-таки основное значение возымело мое сходство с дядей Костей. Но как бы то ни было, а по сути подьячий прав. Действительно возлюбил.
К примеру, если тот же старый географ, как я называл про себя француза с жутко сложной и почти не воспроизводимой на русский лад фамилией – впрочем, он не обижался на любые искажения и был весьма добродушен,– получал три блюда с царской кухни, да и Квентин тоже, то мне положили четыре.
Лошадей, в отличие от прочих учителей, даже самых заслуженных, имевших не больше трех, – Дуглас пока вообще обошелся парой,– мне было даровано целых четыре штуки. Из них две верховые и две для кареты. Помимо того новому учителю философии была дадена в кормление деревенька под названием Кологрив, числом в сорок три души, какой вообще не имел ни один из остальных учителей.
Переехать на новое подворье, коим Борис Федорович наделил меня в самой Москве, мне пришлось почти сразу. Прежде просторный терем принадлежал одному из Романовых, вроде бы Михаилу, хотя точно я не запомнил, да и не до того мне было – слишком много хлопот вызвал переезд. Добираться до Кремля оттуда было не в пример удобнее и гораздо быстрее.
Появились у меня и новые холопы, помимо тех, что достались от прежних хозяев, числом аж пять человек, причем рекомендовал их... Игнашка Косой.
Встретились мы с ним в следующий раз спустя целый месяц, да и то случайно, на Пожаре. Первым меня приметил Игнашка.
– А я не признал тебя поначалу, сосед-сиделец,– шепнул мне кто-то невидимый сзади.
Я обернулся и глазам не поверил. Выглядел амнистированный вор шикарно – никакого сравнения с недавним узником объезжей избы. Радостные объятия вскоре перешли в воспоминания о совместном сидении в общей камере, после чего я недолго думая предложил обмыть встречу.
– А есть на что? – осведомился Игнашка и, склонив голову набок, хитро уставился на меня.
Пока я растерянно хлопал себя по поясу и недоуменно разглядывал свежий срез на куске кожаного шнурка – остальная часть вместе с кошелем куда-то испарилась, Косой, улыбаясь, протянул мне исчезнувшее.
– То я тебе свое художество выказал,– пояснил он.– Опять жа дай, думаю, гляну, яко он в такой баской одежде со мной обойдется. Ежели нос кверху, мол, ведать тебя не ведаю, то кошель я бы себе оставил. Ну яко наказание али урок. А коль ты не чинясь со мной говорю завел, то и я, стало быть, по-людски. Хотя кошель тут так не носят – енто тебе свезло, что я первым попался.
Выяснилось, что заглянуть ко мне в гости он уже порывался не раз, тянуло его «переведаться»[81], но смущали мои высокие титлы, потому желание свое он старательно гнал прочь. Ну а раз так выпало, значит – судьба.
Вот с той встречи на Пожаре он нет-нет да и набегал в гости проведать меня. Уж больно лестно было ему иметь в знакомцах целого князя. Правда, визитами старался не злоупотреблять и чаще раза в неделю не появлялся.
По части выпивки он тоже не проявил себя великим охотником.
– Загулять, конечно, можно, да и нельзя русскому человеку без того – уж больно жизня тяжкая. Одначе добро тому пити, кто может хмель в себе скрыти, а у меня оно не больно-то выходит, нутро слабоватое,– пояснил он свою умеренность.– Да и не столь много в жизни радостев, чтоб вот так вот их все в одну кучу слепливать. Енто я к тому, что добрая говоря с умудренным человеком – одно, а гулянка – вовсе иное, потому и пущай они наособицу друг от дружки будут. Неча им вместях делать. Ты лучше мне вон что поведай – неужто и в самом деле...
Любознательным оказался мой тюремный сосед – все-то ему интересно. Но раз такая тяга к знаниям, надо удовлетворять, так что я охотно рассказывал обо всем, что только он ни спрашивал.
Как потом выяснилось, Игнашка еще и потому был в чести у преступного мира, что обладал очень редкой специализацией. Он был наводчиком, или, как в кругу «сурьезного народца» называли эту профессию, дознатчиком.
