— Помни, кто ты есть, и кому служишь.
Промокнув краешки губ маленьким рушничком, царевич так же бросил его на стол, полностью потеряв аппетит. Мимолетный жест, наполненный удивительной властностью, и стольники с кравчим едва ли не бегом забрали полупустые блюда, не забыв напоследок согнуться в низких поклонах.
— Ты веселилась. Над чем?
Оставшись наедине со своей служанкой, Димитрий Иоаннович разительно переменился, перестав давить своим недовольством и раздражением. Правда, его взрослость и серьезность не по годам так и осталась — но она уже к ней давно привыкла.
— Узнала, как из топора кашу варить надобно.
Хмыкнув, мальчик поманил ее за собой, а дойдя до Комнаты для занятий, немного порылся в своих многочисленных записях, и протянул десяток сложенных вдвое листов.
— Сказ о попе латыньском , и работнике его Балде?..
Прочитав название, Авдотья перевела вопросительный взгляд на своего господина — а тот, слегка улыбнувшись, пообещал:
— Понравится еще больше.
Затем убрал с губ даже намек на улыбку и распорядился доставить к вечеру дюжину больших свечей, кувшин со сбитнем и ведро обычной воды. Как впоследствии оказалось, это был только первый из длинной череды сюрпризов: стоило сумеркам опуститься на Кремль, как царевич тут же кликнул стражу, коей указал перетащить большой стол от окна в самую середку Комнаты для занятий. Затем он внимательно осмотрел принесенные ей свечи, более похожие на восковые поленца в руку длиной, самолично укрепив четыре штуки по углам того самого стола. Наполнил десяток одинаковых плошек (а она–то все удивлялась — куда столько?) разноцветными чернилами, придирчиво осмотрел тот самый большой пук уже очиненных гусиных перьев, достал с верхней полки несколько гладко оструганных палочек разного размера…
— Заплети в косу.
Совсем было расстроившаяся Авдотья (мало того, что ничего не понятно, так еще и привычного удовольствия лишили!..) услышав ясное и понятное распоряжение, немного приободрилась. А в процессе исполнения оного и вовсе утешилась, ведь рано или поздно волосы придется распускать, после чего основательно расчесывать — вот тогда она и доберет свое.
— Засов.
Сходив до двери, ведущей из покоев, она послушно задвинула толстую полоску железа в специально вырубленный паз, а когда вернулась, ее господин как раз расстелил на столе самый большой кусок пергамента. Разгладил его, явно оставшись доволен качеством выделки, затем ненадолго ушел в Опочивальню, вернувшись в легких льняных портках, такой же рубахе и обутым в мягкие теплые черевички. Увязал толстую змею серебристых волос вокруг шеи, благосклонно принял ее помощь в закатывании длинных рукавов и кивнул на ждущие касания огня белые фитили больших свечей.
— Я буду рисовать подарок батюшке. Сколько — не знаю, но мешать мне нельзя, потому что буду при том творить особую молитву.
Немного подумав, хозяин покоев взял с полки свои четки, и обвил ими женскую руку:
— Поможет не уснуть.
Показав вначале на кубок, а затем и на кувшин со сбитнем, выдал последнее распоряжение:
— Чтобы был полон. И за свечами тоже следи.
Уняв целый ворох скачущих мыслей, служанка только и смогла, что напомнить юному господину что следующий день будет воскресным — а следовательно, в четыре утра ему надо будет идти на заутреню в Успенский собор.
— Успею.
Усевшись на татарский манер прямо на голый пол Комнаты, ее хозяин медленно прикрыл глаза. Чуть сдавило виски, затрепыхалось испуганной пташкой сердечко, а потом накатила приятная истома, похожая на ту, когда она возилась с длинными тяжелыми прядями своего соколика — только в этот раз она была заметно сильнее. Выпав из реальности, Авдотья смаковала это ощущение как драгоценное вино, пила и не могла напиться… Пока до нее как–то разом не дошло, что она уже довольно продолжительное время сидит с глупой улыбкой на устах — а юный господин наполняет светлицу ровным шорохом и скрипом пера, довольно уверенно что–то выводя на иссиня–белом пергаменте. Правда, сам он при этом выглядел немного непривычно: лицо странным образом расслаблено, глаза словно бы и не живые, а движения слишком уж уверенные и четкие. Будто и не рисует он, а обводит уже кем–то нарисованное!.. Тихонечко привстав для лучшего обзора, верховая челядинка кинула любопытствующий взгляд на стол, увидев занятный узор из синих ветвистых линий разной ширины, алые кружочки с мелкими надписями вокруг, обильные зеленые штрихи и редкие непонятные значки бурого цвета. Спохватившись, перевела взор на кубок, тут же заполошенно подхватившись с места, осторожно долила из кувшина сбитня, утерла небольшую лужицу, да так и осталась стоять, наблюдая, как на пустом месте Димитрий Иванович выводит крупные (по сравнению с остальными) буквы, постепенно складывающиеся в очень даже понятную надпись:
«Варяжское море».
А через несколько минут на выделанной телячьей шкуре появились еще две надписи:
«Хвалынское море» и «Русское море».
Прикрыв для пущей верности ладонью рот, и примерившись (не помешает ли?), Авдотья подшагнула поближе, пытаясь прочитать меленькую–меленькую надпись под одним из самых крупных кружочков:
«Москва».
Чуть передвинула взгляд, изо всех сил вглядываясь, и успешно сложила из отдельных буквиц новое слово–надпись:
«Спасо—Прилуцкий монастырь».
Множество точек–городов, синие нитки рек, мелкие пятнышки озер, зелень лесов — целый мир, с необычайной точностью и красотой проявляющийся на обычном куске пергамента. Понимание того, что происходит прямо на ее глазах, разом переполнило Авдотью гордостью, страхом и благоговением. Ведь с таких горних высей могут глядеть на землю тварную лишь ангелы Господни и сам Вседержитель…
Ширк–ширк–ширк…
Глядя на то, как тонкие руки сноровисто орудуют пестиком, разбивая–растирая куски сухой белой глины в мелкую пыль, царский аптекарь Клаузенд одобрительно покивал и задумался — спросить ли ему сейчас, чем именно занят его ученик, или немного погодить?.. Выбрав второе (ему тоже не нравилось, когда лезли с расспросами во время работы), Аренд вернулся к сортировке недавно доставленного из Риги (вернее, через ее порт) груза лекарственных трав и минералов, время от времени искоса поглядывая на царевича Димитрия. Просто удивительно, сколь сильно сей царственный отрок оказался одарен к трудной и чрезвычайно сложной науке алхимии, а так же и ее ветви -фармацевтике! То, что он учил восемь долгих лет, заучивая наизусть каждую лекцию в университете, каждый трактат, царевич впитал в себя всего за год с небольшим. И пусть десятилетний мальчик пока не очень уверенно определял часть редких ингредиентов животного происхождения, и время от времени путал некоторые последовательности действий при варке особо сложных микстур, ему уже сейчас можно было смело давать звание подмастерья. А когда наберется должного опыта и постигнет последние тонкости преподаваемой ему науки…
