Кирилыч явно торопился поскорее получить деньги, потому невольно сам подсказал мне отмазку.
— Где ты его привез, что-то я не вижу?
— Так он у себя в избе, его сейчас как раз обмывают. Как же я тебе могу его предоставить, если он помер.
— Так, может, он сам по себе помер, а ты деньги с меня требуешь. С этим сначала разобраться нужно. Тем более, что о мертвом дьяке у нас с тобой договора не было.
Кирилычу так не понравились мои возражения, что он от злости сузил глаза и так сжал зубы, что побелели щеки.
— Так ты что, отказываешься обещанное платить?! — с трудом взяв себя в руки, тихим голосом спросил он.
— Конечно, пока тебе не за что платить. Подожди, пока я сам в этом деле разберусь.
— Смотри, как бы жалеть не пришлось! — не выдержал он.
— Ты меня что, пугаешь?
— А если я тебя сейчас ножом пощекочу? — зловеще спросил он и демонстративно полез правой рукой в левый рукав кафтана.
Я, не дожидаясь нападения, ударил его в солнечное сплетение, и бедолага повалился в своем новом одеянии на грязную после утреннего дождя землю. Увидев свару, в нашу сторону побежало сразу несколько караульных стрельцов.
— Вот я сейчас велю отвезти тебя в Разбойный приказ и там прикажу пытать на дыбе, тогда посмотрим, как ты еще ножом угрожать будешь.
Будто в подтверждении моих слов стрельцы подняли Кирилыча на ноги и заломили ему руки. Весь пыл у него тотчас прошел, и он по холопской привычке даже попытался бухнуться на колени, но стражники этого сделать не дали. Тогда Кирилыч, глядя на меня не только умоляюще, но даже как-то влюбленно, завопил:
— Прости, боярин, не вели казнить, вели слово молвить!
Меня всегда поражала удивительная способность идейных носителей холопско-холуйской идеи, в зависимости от ситуации, за считанные мгновения менять отношение к людям от чванливо-презрительного, до принижено-раболепного.
Однако скорость, с которой трансформировался Кирилыч, дорого стоила.
— Ладно, молви, — разрешил я.
— Зарезали нынче ночью моего боярина злые недруги! — заверещал он. — Осиротили нас, сирот горьких! На тебя только надёжа, благодетель ты наш!
— Говори толком, что случилось, кого зарезали? — ничего не понял я в той белиберде, что он выкрикивал.
— Боярина нашего Дмитрия Александровича сегодня ночью злые недруги до смерти зарезали.
— Ладно, отпустите его, — сказал я стрельцам. Те неохотно повиновались и, дав холопу просто так, для вразумления, пару тумаков, оставили нас вдвоем.
— Рассказывай толком, что случилось, — велел я Кирилычу, который, кажется, уже начисто забыл о своих имущественных претензиях и сочился липкой сладостью, как гниющий в жаркий день фрукт.
— Нынче ночью сегодня дьяка нашего и трех стрельцов, что с ним вместе в светлице спали, насмерть зарезали.
Новость оказалась сногсшибательной.
— И кто же их зарезал? — только и смог задать я обычный, в такой ситуации подразумевающийся, но глупый вопрос.
— Вот кабы то знать! Никого чужих в подворье не было, а как сегодня пришли боярина будить, глядь, они все вчетвером в крови купаются, остыли уже.
Мне сразу же подумалось, что это похоже на работу Версты.
— Твой дьяк нанимал людей меня убить? — прямо спросил я.
— Нанимал девку Маруську из Гончарной слободы.
— Нет, других людей?
— Чего не знаю, того не знаю!
— А приходили к дьяку двое, один здоровый с меня ростом, а второй вот такой? — я указал себе чуть выше пояса. — Маленький с желтым лицом?
— Всякие к нам ходят, всех и не упомнишь. Хотя маленького вроде как видел. Совсем щуплый как ребенок?
— Вот этот ребенок твоего дьяка и зарезал.
— Шутишь, что ж такой тщедушный против Дмитрия Александровича и трех стрельцов сможет. Дадут раза, и поминай как звали.
Что-то объяснять Кирклычу мне неинтересно, потому я его отпустил:
— Ладно, можешь идти.
— Как это идти, а деньги, что ты посулил?!
— Денег не дам, а вот на дыбу могу отправить, пусть тебя попытают, может, это ты своего хозяина зарезал.
И опять холоп Кирилыч смирил свой крутой нрав и беспримерную жадность, изогнулся, льстиво улыбнулся, поклонился до земли и затрусил в сторону Боровицких ворот.
— Это кто был? — спросил Алексий, когда я освободился и подошел к нему.
— Холоп дьяка, которого мы вчера собирались навестить. Кажется, нам крупно не повезло, нас опередил Верста.
— Как это опередил, в чем?
— Попал к дьяку раньше нас и зарезал его вместе с тремя стрельцами охраны.
— Этот, маленький? — недоверчиво спросил он. — Быть того не может! Один четверых! А точно он, может быть, кто другой?
— Это холоп видел его в имении несколько дней назад. Скорее всего, дьяк нанял Версту с товарищем убить меня, они не смогли, да еще Филипп погиб, вот Верста и сорвал зло на заказчике, — поделился я своей версией преступления.
— А вдруг его кто-то другой убил. Мало ли, ты же сам рассказывал, что дьяк имел дела со степняками, вдруг они деньги не поделили.
— Все может быть, но суметь без шума, в чужом доме зарезать четверых здоровых мужиков…
Договорить нам не дали, ко мне подошел боярин Иван Воротынский и сказал, что меня требует к себе царь Федор. Отказаться было нельзя. Я оставил Алексия дожидаться в центральных сенях и пошел в покои царя.
Когда я вошел, Федор хмуро на меня взглянул и натянуто поздоровался. Мне было понятно его состояние, но заниматься его сексуальными проблемами я не мог и не хотел.
Я остановился в дверях, ждал, что он скажет. Однако он заговорил не на тему сходить вместе к барышням, а спросил о сестре, как ее здоровье.
— Не знаю, — ответил я, — я ее со вчерашнего утра не видел.
— Ксения сказала, что ты вчера не приходил ее лечить, и ей за ночь стало хуже.
— Ты знаешь, что меня пытались убить? — не отвечая на претензии, спросил я.
Он утвердительно кивнул головой.
— Так вот, тот, которого я заколол, один из самых страшных убийц в Москве. А самый страшный — его оставшийся в живых товарищ. Ты слышал, что сегодня ночью у себя дома зарезали посольского дьяка Екушина с тремя стрельцами?
Федор вновь утвердительно кивнул.
— Это его работа. Я убил его товарища, и он хочет мне отомстить. Пока не удастся с ним сладить, ни тебе, ни царевне нельзя находиться рядом со мной, он охотится на меня, но не пожалеет никого, кто будет рядом. Поэтому пока обходитесь без меня.
То, что я сказал, было чистой правдой, ну, может быть, я чуть сгустил краски, чтобы Годуновы не мешали мне решить вопрос с Верстой.
— Так вот почему ты вчера не захотел пойти со мной! — просветлел лицом царь.
