Все они молча и одновременно опустились на колени.
Жерар молчал — река хорошо разносит звуки, лишь глазами показал на меч. Он прав — миледи всегда борется до конца. Я перерезала о меч веревку на ногах.
Только лодка коснулась берега, я выпрыгнула на землю и бросилась бежать. Разумеется, бежать со связанными руками да еще по склизкой земле — чистой воды безумие, я поскользнулась на откосе.
— Правильно, сестра! — шепнул Жерар, с мечом подходя ко мне.
Я обреченно застыла на коленях, опустив голову.
Лилльский палач медленно поднял меч, блестевший в свете ущербной луны.
Резкое движение вниз, мой истошный крик…
Вот и второй раз меня не стало.
Палачи знают, что бесстрастно смотреть на казнь могут лишь зеваки. Люди, осудившие преступника, всегда отводят взгляд.
Все мужчины, коленопреклоненные на том берегу, опустили головы, когда раздался последний крик жертвы.
…Меч свистнул рядом со мной, в ту же секунду весьма болезненным пинком Жерар сбил меня в лощину и вытянул из ямки приготовленное обезглавленное тело, весьма похоже состряпанное из мешка, набитого землей и камнями. Череп, недавно красовавшийся на его столе, играл роль моей головы. Обмотанный тряпкой, с желтой куделей на макушке — с того берега от оригинала он был неотличим.
Когда мушкетеры подняли головы, Жерар уже отстегнул свой красный плащ, разостлал его на земле и упаковывал в него мои бренные останки.
Связав концы плаща, он взвалил его на плечо, донес до лодки и опустил на дно. Затем выехал на середину реки.
Подняв над водой тяжелую ношу, он густым голосом, слышным до побережья, крикнул:
— Да свершится правосудие Божие!
Уж кто-кто, а Жерар загубил в себе дарование великого актера.
Серые воды Лиса приняли в себя то, что считалось Анной де Бейль, Шарлоттой Баксон, графиней де Ла Фер, леди Винтер, баронессой Шеффилд.
Измазанная мокрой землей, замерзшая и смертельно уставшая, я лежала в неглубокой лощинке на той стороне реки.
Я все-таки победила, я живу.
С того берега реки я наблюдала, как уходят мушкетеры с места казни. Жерар должен был доехать с ними до Бетюна, а затем, убедившись, что они покинули город, вернуться за мной. Недоступным светом манили окна одинокого домика. В лампе оказалось больше масла, чем я думала.
…Когда я появилась на пороге его дома, Жерар понял меня с полуслова.
«Ну что же, — сказал он тогда, — если такое количество людей желают твоей смерти, дай им ее, только и всего».
И мы составили небольшой план.
Нетрудно было предугадать, что раз за дело взялся мой внезапно оживший супруг, то следует ожидать очередной красивой глупости.
Человек не меняется, и граф де Ла Фер, как обычно, пошел по самому простому пути, не утруждая себя излишней работой. За все эти годы мысль проверить, за какое все-таки преступление получила клеймо законная супруга, так и не посетила его благородную голову.
А вот устроить собственный суд — это вполне в его духе.
Он охотно поверил бы любому подвернувшемуся свидетелю моих злодеяний, лишь бы они соответствовали тому представлению обо мне, какое он вынес в одну секунду после того, как на той охоте платье сползло с моего плеча.
Мы с Жераром рассуждали так.
Пачкать руки собственным исполнением приговора ни граф де Ла Фер, ни его друзья не станут.
Поэтому они должны неминуемо обратиться за помощью к местному палачу, коим и был мой брат, единственный палач на всю округу. Ведь это ремесло, хоть и дает постоянный доход, к числу жалуемых гражданами не относится.
Это обстоятельство и давало мне возможность надеяться, что я благополучно выйду из игры, как решила.
А если палач окажется еще и заинтересованным в казни человеком, доверие к нему резко возрастет. Ужасы, рассказанные Жераром в дополнение к обвинениям мушкетеров, должны были укрепить веру судей в мое закостенелое злодейство, убить всякое сомнение и дать им окончательное право приговорить меня к смертной казни.
Придумать собственную казнь было просто, но как сложно воплощать в жизнь то, что придумал!
Не раз и не два волосы на голове вставали у меня дыбом и холодный пот тек по спине: а вдруг я неправильно оценила моих противников? Может быть, я думаю о них лучше или хуже, чем они того заслуживают? Может быть, стоит продолжить бегство, уехать в Париж, уехать под Ла-Рошель к кардиналу, покинуть страну, укрывшись в Брюсселе или Антверпене?
Но это было бы лишь оттягиванием конца, а нужно раз и навсегда завершить партию. Ради будущего моих детей я должна, должна была пройти через это, как бы не кричала от ужаса моя душа. Раз другого пути найти не смогла.
И только тогда, когда в окне одинокого домика у маленькой речки Лис, где я ждала и чувствовала, как горит на плече моя лилия, показалось мертвенно-бледное лицо графа де Ла Фер, тогда я поняла, что кости выпали из стаканчика шестерками вверх…
Простуду в этой мокрой лощинке я заработала жестокую.
Съежившись под тоненькой мантильей, подобрав ноги и обхватив себя руками, я ждала, прижавшись к стволу дерева. Некстати разнылось ножевое ранение. Ветер переменился, и тучи решили вновь наступать на Армантьер, опять зашелестел холодный дождь. Иногда я впадала в зыбкое забытье, слышала, как рядом потрескивает огонь в камине, чувствовала его тепло. Тогда мне начинало казаться, что я в домике, просто заснула за столом, сидя на грубом трехногом табурете, и все еще только впереди.
Смертельный страх вырывал меня из забытья, я видела сквозь занавес дождя тусклый огонек на той стороне, поникшую мельницу, провисший над водой канат парома. «ЭТО уже случилось» — успокаивалась я до нового приступа сна.
Наконец на реке послышался плеск. Приближалась лодка. С безразличным удивлением я поняла, что уже утро, серое и дождливое.
Жерар поднял меня на руки, перенес в лодку. Накрыл тяжелым грубым плащом.
Начался обратный путь с того берега.
С трудом переставляя ноги, поддерживаемая Жераром, я добралась до домика. Лампа там потухла, и камин давно погас. Сквозь раскрытую дверь и разбитое окно ветер закидывал во внутрь его дождевые капли.
Я прошла к столу и села на тот самый табурет. Уронила голову на столешницу. В голове звенело и кружилось. Было очень холодно.
— Я не смог достать карету, — сказал Жерар, — придется ехать верхом. Держись, я понимаю, что тебе плохо.
Я с трудом подняла голову и молча кивнула.
Жерар, обращаясь со мной так уверенно, как может обращаться только палач, которому отходят после казни одежды преступника, стянул с меня мокрое и грязное платье.
Затем куда менее уверенно начал натягивать на меня мужской костюм. Вскоре это занятие ему надоело, он постучал себя по лбу, достал откуда-то фляжку и заставил выпить меня обжигающей горло гадости, верно, из тех, что пьют наши моряки.
