— Другой человек мог бы ответить Вашему Высокопреосвященству, что его помилование у него в кармане, — с апломбом заявил д'Артаньян, — а я только скажу Вам: приказывайте, Ваша светлость, я готов ко всему.
— Ваше помилование? — переспросил кардинал.
— Да, Ваша светлость.
— А кем оно подписано? Королем? — доброжелательно поинтересовался кардинал.
— Нет, Вашим Высокопреосвященством.
— Мною? Вы что, с ума сошли? — любезное выражение лица слетело с кардинала.
— Вы, конечно, узнаете свою руку, Ваша светлость, — пообещал ему д'Артаньян.
Хмурясь, кардинал принял от него лист бумаги, развернул и вслух прочитал:
«Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
5 августа 1628 года. Ришелье».
Его Высокопреосвященство задумался. Затем медленно порвал бумагу.
Снова подошел к столу, но уже не присаживаясь, написал несколько строк на пергаменте, который был на две трети заполнен, и приложил свою печать.
И д'Артаньян по ту сторону стола, и Рошфор по ту сторону стены были уверены, что это смертный приговор.
— Возьмите! — сказал Ришелье. — Я взял у Вас один открытый лист и взамен даю другой. На этой грамоте не проставлено имя, впишите его сами.
Будьте уверены, раз уж Его Высокопреосвященству выпадает шанс одним жестом превратить человека, враждебного ему, в человека, ему обязанного, он пользуется этим шансом сразу.
— Ваша светлость, — упал к его ногам д'Артаньян, получивший указ о производстве в чин лейтенанта мушкетеров, — моя жизнь принадлежит Вам, располагайте ею отныне! Но я не заслуживаю той милости, какую Вы мне оказываете: у меня есть три друга, имеющих больше заслуг и более достойных…
— Вы славный малый… — снисходительно похлопал гасконца по плечу кардинал. — Располагайте этой грамотой, как Вам заблагорассудится. Только помните, что, хотя имя и не вписано, я даю ее Вам.
— Я этого никогда не забуду! — воскликнул со всей горячностью д'Артаньян. — Ваше Высокопреосвященство может быть в этом уверены.
— Рошфор! — громко позвал кардинал.
Сбитый с толку поведением монсеньора, растерянный и ничего не понимающий, Рошфор вошел в кабинет. Такой щедрости по отношению к убийцам отнюдь не последнего сотрудника он от хозяина не ожидал. (Даже непосвященным известно, что Его Высокопреосвященство не только никогда не забывает своих врагов, но и всегда заботится о своих друзьях, почему мы, люди кардинала, собственно говоря, и работаем на него.)
— Рошфор! Перед Вами господин д'Артаньян, — сообщил ему Его Высокопреосвященство на тот случай, если Рошфор забыл, кто это. — Я принимаю его в число моих друзей, а потому поцелуйтесь оба и ведите себя благоразумно, если хотите сберечь Ваши головы.
С ненавистью потянувшись друг к другу, Рошфор и д'Артаньян громко чмокнули воздух, тонким слоем разделявший их губы. Кардинал с загадочной улыбкой на лице внимательно за ними наблюдал.
Потом новые друзья вместе вышли из кабинета в приемную.
— Мы еще увидимся, не так ли, милостивый государь? — спросил Рошфор, вытирая усы рукавом.
— Как Вам будет угодно, — холодно ответил д'Артаньян, доставая платок с той же целью.
— Случай не замедлит представиться, — пообещал Рошфор, вытирая рукав о косяк двери.
— Что такое? — Тюрлюпеном[13] выглянул из-за двери Его Высокопреосвященство.
Пошатнувшаяся было дружба резко окрепла, Рошфор и д'Артаньян нежно друг другу улыбнулись, обменялись рукопожатиями, поклонились кардиналу и с неподдельной грустью расстались.
Д'Артаньян пошел к ожидающим его друзьям, Рошфор остался в приемной.
— А теперь, мой дорогой Рошфор, — сказал своему конюшему кардинал де Ришелье, — срочно скачите в Бетюн. Миледи ждет Вас там.
В этом трогательном месте Рошфор всегда добавляет, что он чуть было не догнал уходящего д'Артаньяна и не поцеловал его на радостях еще раз, уже по-настоящему. Вот тут он точно врет, и я ему не верю.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ИТОГО
Без Бекингэма английская эскадра, семнадцатого сентября все-таки покинувшая Портсмут, напоминала курицу с отрубленной головой, которая и без головы еще в состоянии пробежать несколько шагов, но это все, что она может.
Двадцать восьмого сентября корабли англичан под предводительством лорда Линдсея были у стен Ла-Рошели, радостно отозвавшейся на ее прибытие звоном всех городских колоколов.
Но, кроме моральной поддержки, крепость ничего не получила.
Англичане без толку потыкались в загораживающую вход в гавань дамбу, после чего попытались разрушить препятствие, обстреливая дамбу силами корабельной артиллерии.
С берега по английским кораблям ударили королевские орудия и пушки фортов острова Рэ.
Бомбардировка французами английских кораблей была успешнее, чем обстрел англичанами дамбы. «Последний довод короля»[14] действовал убедительно.
Понадобилось два дня обмена ядрами, чтобы лорд Линдсей окончательно отказался от мысли задержаться у крепости подольше. Он посоветовал ла-рошельцам примириться с законным сувереном, послал к королевским войскам парламентера, через которого попросил короля от имени Карла Первого быть снисходительным к своим заблудшим подданным, после чего с чувством образцово выполненного долга поднял паруса и отбыл в Англию.
Ла-Рошель была обречена.
В блокированном городе давно уже царили голод и смерть. Если до третьего появления у крепости английской эскадры город жил надеждой на помощь англичан и муниципалитету во главе с непримиримым Жаном Гитоном удавалось подавлять в согражданах мысли о сдаче города, то теперь в сердцах ла-рошельцев не осталось ничего, кроме отчаяния и безысходности.
В эти дни на память горожанам приходили строки Ветхого Завета, и они шептались, что гордая ранее красавица Ла-Рошель теперь подобна павшей столице Иудеи, о которой плакал пророк Иеремия.
— Ах, осталась пустынной столица, полная людом, стала словно вдова госпожа народов. Правительница областей отдана в работу! Безутешно плачет в ночи, на щеках ее слезы, нет утешителя ей среди всех ее любивших. Предали друзья ее, стали врагами… — выговаривали так губы горожан вслед удаляющимся кораблям знакомые слова.
— Дети грудные без чувств лежат на площадях столицы, матерей своих вопрошают: «Где хлеб, где питье нам?» Как пронзенные, без сознания на площадях столицы испускают дух свой у груди материнской. Найду ли тебе оправдание? — плакали женщины, лишившиеся своих детей, не выдержавших многомесячный голод.
— Люди ее стонут, выпрашивают хлеба, драгоценности отдают за пищу, чтобы восстановить силы… — вздыхали их мужья, водя пальцем по впечатанным в бумагу черным словам, приобретшим такую страшную современность.