— К Великому Мастеру? Кто это? Еще один колдун?
Альфаро коротко взглянул в мою сторону, а потом уставился на поросенка. Взгляд у него сделался задумчив. То ли он не знал, что мне ответить, то ли прикидывал, что бы еще такое у поросенка отрезать.
— Великий Мастер… Я могу назвать одно из Его известных имен. Но тогда вы будете понимать еще меньше, чем сейчас. Так что давайте отложим этот вопрос на потом. Я на него отвечу, но позже. Идет?
— Отлично. Тогда просветите меня насчет всего остального. С самого начала.
— Одну минуту. — Дон Альфаро предупреждающе поднял указательный палец. — Сначала я должен выяснить, что вам уже удалось узнать. Вам известно, кем на самом деле является… ммм… давайте его и дальше называть «отшельником Иммануилом»?.. Вы поняли, с кем говорили и кого защищали от папского легата? Ну, ну, не отпирайтесь, Андрэ. Говорю же вам — я знаю о вас куда больше, чем вы себе можете представить. Один из моих людей слышал, что Иммануил сказал вам на прощанье, когда вы с ним расставались в замке Родриго де Эро. Мне просто интересно, как вы истолковали его слова о распятии. Как все остальные, которые тоже это слышали? Они-то, и мой человек в том числе, решили, что это иносказание, не более того, ибо никто из них, конечно, не в состоянии себе представить — как это ни смешно прозвучит, — что Христос был евреем.
— Я тоже подумал, что это всего лишь иносказание, — медленно проговорил я. Осведомленность графа меня огорчила.
Граф Альфаро тяжело вздохнул.
— А вы не замечали у него на руках никаких шрамов? Не на ладонях, а вот здесь, на запястьях. — Он показал где. — Некоторые люди, видевшиеся с ним через несколько веков после того, уверяли, что эти шрамы сохранились.
— Не знаю, — ответил я. — Я не смотрел на его руки.
Дон Альфаро осуждающе покачал головой:
— Вы ненаблюдательный человек, Андрэ.
— Какой есть.
— Какой есть, это верно. Ну так вот, смею вас уверить, — это именно тот, на кого вы поначалу подумали. Ходячая Истина.
— То есть?
— Понимаете, когда Пилат спросил, что есть истина, — начал объяснять Альфаро, — наш отшельник ему ответил: «Я есмь Истина». С того все и пошло. Правда, в Евангелиях ответ опущен. Не знаю уж почему. С другой стороны, он называет себя Истиной и в разговоре с учениками…
— Насколько я знаю, он много кем себя называл, — я пожал плечами. — Но, допустим, все так, как вы говорите… Выходит, я могу в два раза больше гордиться тем, что спас ему жизнь. Дальше что? Какова следующая часть истории?
Дон Альфаро тонко улыбнулся. Я помнил, как сам отшельник отнесся к своему спасению. И я помнил кое-что из Евангелия. Насчет добровольной жертвы…
— Подождите-ка!.. Вы правда хотите сказать, что в этом бесконечно повторяющемся жертвоприношении есть какой-то смысл?.. Ну это же полная ерунда…
— Само собой, это повторялось не каждый год и даже не каждое десятилетие… Примерно раз в сто лет. Иногда реже. Иногда — чаще.
Я вспомнил все то, что Иммануил говорил о голодных веках, жаждущих крови…
— Но зачем?! Какой в этом смысл?!
Очередная улыбочка.
— И на этот вопрос, Андрэ, я сразу не смогу ответить. Нужно кое-что разъяснить. С самого начала.
— С какого начала?
— С сотворения мира.
Он вытер руки салфеткой, встал и направился к книжным полкам. Некоторое время постоял перед ними, изучая расположение книг.
— Где же она… А, вот.
Альфаро вернулся назад, таща здоровенный том в черном кожаном переплете. На лицевой стороне книги никаких надписей не было, имелся только большой серебряный крест.
— Полагаю, вы и в своем будущем должны были изучать Библию…
— Вовсе нет, — прервал я графа. — Там, откуда я пришел, с религией дела обстоят иначе, чем здесь. Эта бодяга мало кого интересует.
Альфаро укоризненно посмотрел на меня.
— Вы что — вообще не знаете, что это такое? Да-а, дикое же время ждет нас в далеком будущем…
— Это у вас — дикое.
Альфаро вздохнул:
— Ну хотя бы общее представление имеете?
Я кивнул.
— Сойдет. — Альфаро махнул рукой. — Итак. Вам известно, что наш тварный мир был сотворен. Давайте назовем того, кто сотворил его… да, давайте назовем его Богом. Совершенно справедливым, неизмеримо могучим Богом. Сотворившим мир и владеющим им так, как владеет своей землей император или король… или, например, я… Ведь недаром же Его иногда называют Царем Царей или Князем Мира…
— Вот как? А мне казалось, что Князем Мира называют вовсе не Бога, — перебил я.
— Одно другому не противоречит, — отмахнулся Альфаро. — Иногда Князем Мира называют Господа Бога, а иногда — Его извечного противника. Но оставим это на совести, вернее, на невежестве тех, кто так говорит. В установленном Творцом миропорядке день сменялся ночью, тьма — светом, зло — добром… «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия…» Поверьте, дон Андрэ, поначалу это был вполне уравновешенный, устойчивый мир. Но потом…
— Потом Адам и Ева скушали яблоко, и все стало плохо, — иронически произнес я.
— Нет. — Альфаро повел рукой. — Не перебивайте меня. Поступок наших прародителей вовсе не был такой бедой, как это обычно себе представляют. Во всех сотворенных существах изначально был заложен выбор — подчиняться Создателю или следовать собственной воле. У потомков Адама и Евы — тоже. Тем, кто вел себя правильно, Он покровительствовал, а тех, кто… поступал иначе… этих Он рано или поздно карал. Как и всякий нормальный властитель, Он не хотел, чтобы в Его лесах без Его дозволения били Его оленей, и определенно не желал, чтобы крестьяне, вместо того чтобы работать на Его полях, занимались разбоем… Особенно Его раздражало, если люди начинали молиться кому-нибудь другому. И тут я Его понимаю. Я бы тоже разозлился, если бы мои крестьяне вдруг вздумали платить дань другому синьору. Нет, катастрофа произошла много позже Адама и Евы.
— Да ну? — Я взял со стола яблоко и громко захрустел им.
— В Его владениях, — Альфаро выдержал короткую паузу, — появился бунтовщик. Мятежник. Этому мятежнику, видите ли, не понравились сами законы, на которых издревле покоился мир, в котором свет и тьма, добро и зло находились в выверенном, устойчивом равновесии.
«Нет, — заявил бунтовщик. — Зло — лишнее. Пусть будет только добро».
Прежде наказание следовало за преступлением, и всегда наказание было не меньше, чем сама провинность.
«Нет, — сказал бунтовщик, — мне не нравится смотреть, как страдают люди. Пусть лучше наказание — за них всех — ляжет на меня одного».
И знаете, что самое любопытное, Андрэ? Он сумел это осуществить.
