Патрик накинул рубаху. Старательно затянул ворот. Шея не болит. Длинные волосы спасли.
— Они еще плохо знают испанский. «Айрадо» для них пока только «сердитая» — и никак не «разбитная», «разгульная» или «распущенная». Зато скоро выяснят, что сама по себе «ла Линче» — умница, светлая головка и семи пядей во лбу! Хотя и злючка. Вы чего так насупились, капитан?
— Нашел время комплименты расточать. До Ямайки доберемся, там — пожалуйста, охотно послушаю.
— Я только припомнил значение слова «рысь» в кастильском. Не прав?
Изабелла хлопает себя по лбу.
— А… Извини. Ладно. «Рысь» так Рысь. Тем более со всеми этими хлопотами я скоро и стану серой в пятнышках… — Голос меняется. Вместо врачевательницы и друга рядом снова капитан и начальник флотилии да еще и алькальд. — Ступайте, капитан. И соблаговолите передать лейтенанту Санчесу, что менять повязку ежедневно — это приказ.
— Слушаюсь, — вытянулся Патрик и мысленно прибавил: «Линче Белла». Серенькая в рыжую крапинку. С кисточками на ушах.
Перед самой Ямайкой донью Изабеллу все-таки выгнали с квартердека: спать. Увы, забытье не пришло. Вместо снов память принялась показывать сцены последней недели — отрывками. Руфина смотрела, словно со стороны, и не могла поверить, что все это натворила она. В то, что справилась!
Вот забившая причалы и улицы человеческая масса терпеливо ждет лодок и пропускает носилки с ранеными, детей, женщин. Кажется, узкий проход только и держится на пристальном взгляде капитана де Тахо да еще на постоянных окриках:
— Заслоны стоят! Заслоны стоят, все хорошо! Все войдут!
И ведь — выстояли, и против англичан, и против рабов-мародеров, вдруг возалкавших купленного чужой кровью спасения. И ведь — влезли, в перегруз, забив палубы транспортов хуже, чем невольники — работорговца. И тем, кто шел к причалу спиной вперед, выставив стволы, клинки и взгляды вновь заполыхавший город — хватило места. Потом… Каким-то чудом поставили паруса, и правильно, вышли в море, не влепив ни одного транспорта на рифы. Не верится, но ведь получилось!
Теперь корабли идут, подминают носами последние мили. Пляшет в черной воде одна Луна, другая висит на небе. Днем еще находились дела — не столько неотложные, сколько достаточно важные, чтобы не давать себе думать ни о чем другом. Теперь — сна нет, а руки чистят оружие сами, и вместе с плещущими о борт волнами Руфину накрывает волна чувств, волна явлений.
Первый вал — гордость. Сумела! Сотканный из сияющих глаз змей явился поздравлять. Он не подыгрывал? Сама справилась, радуйся! И вся кровь, все жертвы — тоже на тебе. Огонь, крики заживо горящих — это тоже твое! И ради чего? Кто-то не пожелал показывать спину, только и всего! И не змей — он уже не сияет, валяется грязной веревкой — вбил в слишком умную голову, что маленькой верткой пинассе не прорваться мимо английской батареи.
Решить заново нельзя, зато можно прихватить пистолет за ствол, двинуть по ползучей гадине!
Змей исчез. Луна закатилась, край неба подернулся светом. Пистолеты вычищены, но стачивать щербины с четырехгранного клинка — дело долгое. Вода шепчется с бортами, спрашивает: сколько хороших людей не пережило барбадосской резни? Сколько плохих отправилось в ад, не получив надежды на раскаяние? Алые блики на горизонте — протяни руку, обожжешься — сурово вопрошают: сколько виновных ушло от возмездия?
Руфина чистит меч.
Ей уже все равно — с небес приходят голоса или из преисподней. Она не слушает, шлифует неподатливый металл.
Вот — закончила. Вытянула — на одной грани клинка блеснул огонь, другая отразила беспокойство моря. Всепрощение — и всепоглощающая месть.
— Нет, — сказала Руфина пламени, — я не желаю стать такой же, как Орден. Я не отдам право на помилование всех, кто виноват только передо мной.
— Нет, — сказала Руфина воде, — я не допущу тех, кто лишь может заслужить прощение, казнить и портить людей, что уже хороши.
Спрятала оружие в ножны. Криво ухмыльнулась.
— Прости меня, Господи, если не расслышала твоих посланий… Сама решать буду. Верой в милость твою и собственным разумением. Без видений!
Колониальная милиция острова Барбадос подавила неорганизованные остатки восстания спустя сутки после отбытия флота. Входящие в некогда цветущий город солдаты морщатся от дыма. Горят склады сахара.
— Каждого. Всех. Зубами по горлу. Нет, не сожрала. Только зубами порвала, и все. Я же не сочиняю ничего, меня для того живым и оставили, чтоб рассказал. В испанку вселился демон! И во всех ее людей.
Француз-буканьер шепчет запретные слова — пару дней назад сержант обещал открутить голову, если услышит их еще раз. Хотя тогда товарищи смеялись. Теперь — слушают. Хотя бы потому, что это говорит не он один. Да и история стала страшней и красивей. Про зубы-то сам не видел. Сперва думал — товарищам просто по камню к ногам, и буль. Но как услышал о гибели капитана Бриттена, понял — вот оно! Историю об отгрызенной голове на разные лады пересказывают все, кто выжил в разверзшемся в Спайтстоне аду. И не забывают прибавить имя чудовища. Бетти Линкс.
Впрочем, у солдат Барбадоса немало работы. Для острастки решено перебить треть рабов. А поскольку порох дорог, приходится вешать. Занятие муторное, но веревки дешевы, и их можно использовать несколько раз.
Губернатор тоже в трудах. Филип Белл пишет отчет. О нападении на вверенный ему остров огромного испанского галеона «Нуэстра сеньора де Ковадонга» под командованием жуткой еретички и ведьмы, адмирала и грандессы Испании Изабеллы де Тахо, известной в карибских водах под прозвищем «Рысь», свидетельствующим о ее свирепости и безоглядной жестокости. Немножко преувеличил? Неважно. Зато про перегрызенные глотки не вспомнил.
Доказательств нет. У капитана Бриттена голова отрублена — по меркам ирландских восстаний, дело совершенно обычное.
Хотя… Осененный, догадался — кроме отчетов, существуют частные письма. И газеты. А какой газетчик откажется от сенсационного материала?
Через полгода эту бумагу король Карл даже читать не станет. Не до того. Зато газетная шумиха сильно повредит парламенту. В результате вместо очередного ограничения его, королевских, прав, достопочтенные члены палаты представителей зачтут губернаторский отчет с далекого Барбадоса. Потратят день на прения. И еще один — на гневные речи в адрес явившегося на слушания испанского посла. Будут требовать наказать гнусного пирата и угрожать ограничить испанскую торговлю в английских водах. Но посол спокойно ответит, что галеона с таким наименованием в списках испанского флота не значится. Как и такого адмирала. В испанском флоте вообще нет женщин-адмиралов.
Последняя случилась лет восемьдесят назад. Уже и в отставку вышла, и умерла. Могилу можно посмотреть на кладбище в Лиме. Если достопочтенные представители желают проверить, испанское правительство готово выдать паспорта.
Что же до действий канонерки «Ковадонга», испанское правительство готово провести подробнейшее расследование…
Посол отобьется. А после заседания, исполненный приятной усталости, за бокалом сладкого вина, только и напоминающего о солнечной родине, Гранаде, в сем слякотном краю, поделится с секретарем малой радостью:
— Вот уж не ждал, что на сей раз роли поменяются… Вот было бы занятно, если б Его Величество уподобился их Елизавете и отметил эту де Тахо рыцарским званием! Но наша нынешняя политика, увы, гораздо более осторожна. Пусть осмотрительность и вызвана необходимостью, все равно немного печально. Прошлый министр, граф-герцог, с каждым львом задирался, нынешний — уступает любой шавке.
Один из слуг передаст разговор в щедрые руки. Прочитав очередной доклад агента, лучший генерал парламента поиграет желваками и велит призвать «настырного голландца». Того, что еще вчера был «безумным голландцем».
— Господь послал попущение силам ада, — скажет генерал, разглядывая горящее гневом, вдохновенное праведностью лицо. Которое вчера за недомыслием счел безумным. — Но это преддверие их падения. Потому, что это знак — нам. Я покупаю вашу коробочку. Ее отвезут в Ирландию.
— Я готов передать коробку бесплатно. Я враг врагов истинной веры.
— Отлично, тогда тысячу фунтов вы получите в качестве награды. Вы заслужили ее верой и упорством, мистер Беннингс. Столько отказов…
— Я знал, что я прав.
— Теперь мы знаем это оба. — Генерал Кромвель приоткроет коробочку. Полюбуется, как по щедрой подстилке из картофельных листьев ползают раскрашенные продольными желтыми и черными полосками жучки. И стремительно поедают подстилку. Так, как несколько месяцев назад истребили множество картофельных полей в Голландии. Странное дело, но картофель словно следует за войной — на деле оттого, что уничтожить урожай куда трудней, чем у любого хлеба. Было трудней. Теперь появилось подспорье.
