Я пожал плечами. Покровителя у меня не было. Может, соврать? Нет смысла.
— Не понимаю. При чем тут покровитель?
— Если человек кому-либо служит, — пояснил граф, — и если его синьор обладает достаточной личной силой, то сила покровителя охраняет и слугу. Например, никого из обитателей этого замка вы бы не смогли подчинить своей воле и заставить действовать против меня. Они принадлежат мне — все без исключения. И физически, и духовно.
— Кстати, — я повертел в руках серебряный кубок, — скажите уж, что вы пытались мне внушить.
Губы хозяина замка искривились.
— Мне хотелось, чтобы вы перестали видеть траву зеленой. Хотелось, чтобы вы увидели ее красной.
— Ну это можно сделать проще. Например, дать мне цветное стекло.
— Хорошая мысль, — согласился граф.
— Но трава тем не менее останется зеленой, — заметил я.
— Значит, по-вашему, высказывание: «Трава — зеленая» — это истина?
— Само собой.
— А ночью, — проникновенно глядя мне в глаза, спросил дон Альфаро, — скажите, Андрэ, какого она цвета ночью?
Я вспомнил, что нам говорили в школе на уроке физики, в шестом или седьмом классе. Трава, вещал нам физик, на самом деле, не зеленая. Она кажется нам зеленой, потому что солнечный свет отражается от нее именно так, а не иначе, а наши глаза устроены таким образом, что воспринимают отражаемый свет как «зеленый». На самом же деле ничто в этом мире — ничто — не имеет собственного цвета. «Кажется» — вот подходящее слово. Но я промолчал.
Альфаро, решивший, что мне нечего ответить на его последний аргумент, продолжал:
— Я всего лишь хотел показать вам на этом простом примере, что Истина не имеет ровным счетом никакого отношения к нашему реальному миру. Впрочем, я вижу, что уже утомил вас своими философствованиями. Значит, наша беседа и наш ужин подошли к концу. Мигель!
Он дважды хлопнул в ладоши. То есть… один раз.
Второй раз хлопнуть он не успел. Я перевернул стол, погребя дражайшего графа под винами и тарелками.
На секунду или две Альфаро оказался беспомощен. Полагаю, в эти мгновения я мог бы достать его ножом, но не успел. Проклятый пес прыгнул на меня и сшиб с ног. Мне удалось ухватить зверюгу за челюсть, но даже железных мускулов Андрэ де Мон-геля было недостаточно, чтобы долго сдерживать Раура. Жаркое, смрадное дыхание пса обдавало мне кожу, а оскаленная, брызжущая пеной пасть постепенно приближалась к моему лицу… И тут я всадил ему в шею серебряный нож. Из горла пса вырвалось что-то напоминающее хрипение… Это было последнее, что я помню, потому что в следующий миг башмак кого-то из двуногих псов графа Альфаро ударил меня в висок. И наступила тьма.
…Когда я очнулся — судя по всему, я побыл в забытьи недолго — меня окружали солдаты, а сам граф Альфаро следил, как слуга очищает его кафтан от соуса и жира.
Рядом с ним в луже крови лежал пес. Раур был еще жив. Тщетно он пытался подползти или хотя бы поймать взгляд того, кому так преданно служил при жизни и за кого отдал саму жизнь. Графа он уже не интересовал. Графа Альфаро гораздо больше беспокоила сохранность собственного кафтана.
Увидев, что я очнулся, знаете, что сказал этот деятель? Он посмотрел на собаку, издыхающую у его ног, а потом, повернувшись ко мне, сообщил:
— Ваша удача оказалась больше, чем удача Раура. Но моя-то все равно больше вашей, любезный дон Андрэ… А теперь прощайте! Мигель, познакомь нашего гостя с его новыми апартаментами.
Солдаты во главе с Мигелем и Ортоньо подняли меня на ноги и поволокли вон из комнаты.
..Далеко-далеко на северо-востоке от замка Кориньи, в центре небольшого городка, стоит другой замок. В том замке есть башня, а в башне — узкое окошко. У окна стоит светловолосая девушка и смотрит в никуда. В другом конце комнаты, на скамье, сидит ее камеристка.
Светловолосая отворачивается от окна. Обычно ее глаза серы, как дождливое небо, и только тень зелени скрыта в них, но сейчас они мерцают, как два изумруда.
— Пора отправляться, Тереза, — говорит девушка. — Глупый испанец сделал все, что от него требовалось.
Ее служанка молча наклоняет голову.
* * *
…Мои новые апартаменты оказались именно такими, как обещал граф Альфаро. Восемь футов в длину, пять — в ширину. Говоря по-русски — два с половиной метра на полтора. Княжеские хоромы.
Большую часть камеры занимала кровать. Впрочем, кровать — это громко сказано. Несколько бревен, сколоченных вместе, и поверх них — соломенный тюфяк, грязный невообразимо и заселенный чудовищным количеством кусачих насекомых.
Мощная дубовая дверь, окованная по краям железными пластинами, удержала бы и Геракла. Она запиралась на тяжелый железный засов, отодвинуть который — даже если ты стоял в коридоре и обе руки у тебя были на месте — было не так-то легко.
Еда подавалась в щель в нижней части двери. Щель была такой высоты, чтобы подсунуть глиняную миску с похлебкой (премерзкого, надо сказать, качества). В принципе, в щель можно было просунуть руку — но зачем? До засова все равно не дотянуться.
Еще в двери имелось малюсенькое, забранное двумя прутьями окошечко, через которое поступал скудный свет.
Отхожее место представляло собой обыкновенную дыру. Замка не было.
Когда-то я прочитал книжку, в которой узник, запертый в похожих условиях, в течение нескольких лет прогрызал себе путь на свободу при помощи одной металлической ложки. Можно было позавидовать упорству этого парня и подумать, не перенять ли его опыт, но была одна проблема — к моей жратве никаких ложек не прилагалось. Предполагалось, что узники должны проявить фантазию при поглощении пищи… Впрочем, еда никогда не бывала горячей настолько, чтобы миску нельзя было взять в руки. Как правило — похлебка была чуть теплой. Можно было пить ее как бульончик. В первый раз от вкуса бульончика меня чуть не стошнило, второй раз я тоже вылил содержимое миски в отхожую дыру, а вот на третий раз чувство голода возобладало над естественным отвращением.
Кормили нас два раза в день — утром и вечером. И с первого дня я точно знал, что не выдержу здесь даже месяца. А поскольку разбить голову о стену — не мой стиль, значит, надо ухитриться сбежать. Даже без заветной ложки. Что там граф болтал насчет моей удачи?
Пока меня вели вниз, я успел заметить, что тюрьма под замком Кориньи состоит из нескольких этажей. Выглядели все они одинаково — прямые коридоры с мощными дверьми. В конце каждого коридора располагался пост охраны. Еще несколько солдат дежурили наверху, на последней площадке лестницы, которая была единственным путем наружу. Все эти люди — и тюремщики, и солдаты наверху — были обычным быдлом, годившимся только для того, чтобы сторожить заключенных. Впрочем, и к этой своей работе они относились спустя рукава, поскольку побеги из замка или не случались еще вовсе, или были крайне редки. Причина сего заключалась не в хорошей охране, а в том, что двери камер — по крайней мере, значительное большинство дверей — закрывшись однажды, никогда уже не открывались. Еда подавалась через щель, дыра в полу позволяла справлять свои естественные потребности. Помыться, погулять?.. Полагаю, заикнись я о чем-либо подобном, мои слова встретили бы хохотом и тюремщики, и сами заключенные — те, у которых еще сохранилось чувство юмора. Это ведь все-таки был двенадцатый век, а не двадцатый. Мыться, по мнению тюремщиков, заключенным было вовсе не обязательно. Завшивеют — ну и что с того? Кому от этого хуже, кроме них самих?
